Словом, поднялся я к миссис Коббет и передал свою визитную карточку. Ну, и, как говорится, за что боролись, на то и напоролись.

Даже визитную карточку мою она не приняла, вернула обратно со словами: весьма, мол, сожалеет, но чувствует себя неважно. Только и всего, никаких комментариев.

У меня даже желудок судорогой свело.

Я спускался по лестнице, прокручивая в голове в высшей степени странные мысли. Как полагалось бы мне поступить сейчас? Учинить разгром и в этой квартире? Разнести вдребезги все квартиры на свете?

Легкая дрожь отвращения пробежала по всему телу. Бывает ведь, что человек опостылеет самому себе. Буквально до тошноты, будь оно неладно! От обжорства так не воротит, как меня воротило от самого себя.

Что это со мною творится?.. Мне даже вспомнилась мисс Бортон. Почему женщины дают мне от ворот поворот, одна за другой — разве это не странно? Может, все-таки дело во мне самом?..

Словом, бывает, что впору ополчиться на весь белый свет, злиться на всех и вся, а себе готов разбить башку о стену. Или шкуру с себя содрать.

Что рекомендует в таких случаях здравый смысл? Завалиться спать. Я и сам подумывал об этом: снять номер в отеле, принять снотворное и залечь на боковую.

Вместо этого я отправился к психоаналитику, второй раз в жизни. Этого специалиста я присмотрел еще заранее, и он хоть, по крайней мере, оказался приятным человеком. Так что я не пожалел о своем решении, тем более что наконец услышал нечто отличное от бесплодных советов Грегори Сандерса. Я обратился к психоаналитику со следующими смехотворными вопросами:

— Мотаешься из страны в страну, слоняешься по свету, как неприкаянный. Отчего это? Никак не могу наладить свою убогую жизнь. Почему? За что ни возьмешься, все выходит наперекосяк. Что бы ни делал, что бы ни говорил — ничто не по нраву. Интересно, а у других людей тоже так?

Психоаналитик рассмеялся.

— Даже и у меня самого, — безмятежно ответил он. — Разве может быть по-другому, коль скоро мир наш создан таким, что его не переустроишь!

— Obzwar, вот так-то, — добавил он и задумался. — Obzwar, — повторил снова, будучи немцем от рождения, и грыз орехи, желая, как объяснил он, отвыкнуть от курения. — Отвыкать даже от этого! Ничего не поделаешь, если таков на земле порядок, что в конце концов приходится отвыкать от всего, к чему с таким трудом привыкаешь.

— Отчего бы вам не сбежать? — вдруг спросил он. — Да возблагодарит Господа тот, кто может позволить себе это!

Отдаю ли я себе отчет в своем везении, в исключительности своего положения? Быть капитаном корабля, которому ничего не стоит повернуться кормой к убожеству здешней жизни! Разве так уж обязательно делать одно и то же в течение всей жизни? Убиваться из-за одной и той же женщины?

— Нет, так нет! — жестким тоном произнес он. — Черт бы побрал их всех, женщин этих! — И в сердцах даже закурил.

Но самое главное — зол он был из-за меня, из сочувствия ко мне, что очень благородно с его стороны.

— Как долго вы будете ломиться в открытую дверь? И твердить себе: не идет, не получается! Когда же наконец решите поверить себе?

Этими словами он сразил меня наповал. Ведь сколько помню себя, во мне всегда сидело это: неверие очевидному, неверие самому себе. Вот, к примеру, и сейчас, с этой миссис Коббет: ломаю голову, действительно ли она оскорбила меня? Просто курам на смех! Или возьмем случай с моей женой. Какими уж только способами не давала она мне понять, что не любит меня? Неужели мало доказательств? А я все по-прежнему гадаю, любит она меня или не любит… Похоже, необходимо испробовать до самой глубины то горькое сомнение, которое я ношу в себе с детства: не понимаю я и не могу узнать эту жизнь всецело.

Тогда-то я и признался психоаналитику, что уже неделями вынашиваю этот план. Уехать и даже не сказать никому «прощай!» Исчезнуть, словно и не жил я на свете, чтобы имя мое было позабыто, чтобы не знал никто, хожу ли я еще по земле.

С этим решением я и пришел сюда. Хочу, чтобы хоть кто-то был свидетелем моей жизни, прежде чем я сойду со сцены. У меня никого нет. И больше никогда не будет. Потому что я так хочу.

— Как вы считаете, получится у меня?

— Вопрос стойкости характера, — невозмутимо ответил он. — Я, например, решился бы, будь я на вашем месте. Решился, даже если бы за то мне пришлось заплатить жизнью.

— Сказать себе: я умер, это и есть истинно мужской поступок, — заявил психоаналитик. — Но прежде чем умереть, я бы еще разок собрался с мыслями и поколесил по свету. Получил бы небольшую отсрочку, чтобы пожить еще немного где-нибудь как случайно приблудившийся чужак. Вот это и есть настоящая жизнь! Разве не к этому сводится вся премудрость? — с чувством торжества вопросил он. — Чтобы вновь и вновь получать отсрочки?

Дома я сразу же включил свет с убежденностью человека, что дом его пуст. Конечно, она не стала дожидаться завтрашнего дня и наверняка уже собрала вещи… Но нет.

Все пребывало так, как я оставил: обломки, черепки, из которых подобно ярким цветам выглядывали пестрые сверточки рождественских подарков. Ведь жена уже приступила к покупкам под предлогом того, что Рождество не за горами.

В общем, никаких изменений. Только эта гробовая тишина в квартире, более глубокая, чем прежде. И — по странному совпадению — снаружи. Ничем не нарушаемое предвечернее безмолвие.

Я выключил свет на несколько мгновений и какое-то время постоял посреди погружающейся в сумрак комнаты, устремив свое внимание к окну. А там белые голуби опускались на крыши невысоких зданий, затем вспархивали комочками сверкающего льда, прежде чем усесться меж флюгеров и печных труб, и их белое порханье в сгущающихся сумерках действовало на меня, как давние сны, почти позабытые мною. Словно бы видел я уже эти крыши в те времена, когда меня еще не было на свете.

Мне, право же, сделалось жаль мою жену, вынужденную жить со мною, с таким необузданным зверем. Что бишь сказал психоаналитик, человек с мрачным взглядом и темной кровью? Ведь он сделал какое-то замечание, ускользнувшее от моего внимания.

— Разве подходим мы им, вы или я? Взгляните на меня! Ведь это наказание Господне жить такому человеку с кем-то другим! — воскликнул он и был прав. Я говорил себе то же самое, причем не раз.

На полу валялся осколок зеркала, я поднял его и посмотрел на себя. И вновь подумал то же самое: он прав. И правы те, кому невмоготу жить с нами. Ах, если бы не нужно было больше видеть… кого? Да эту вот ненавистную рожу! Я отшвырнул зеркальце в сторону.

«Я загнал ее в могилу», — замер я в дверях, прислушиваясь. У меня было такое ощущение, будто жены моей больше нет в живых.

При одной этой мысли меня бросило в холод, пришлось накинуть что-нибудь на себя, причем на голову: ведь известно, что, если мерзнешь, надо укрыть в первую очередь голову. Но накинуть на себя женскую одежду?.. Такого мне еще не доводилось прежде.