Из спальни послышался громкий смех. Мадлен в ужасе узнала голос короля.

– Госпожа? – прошептала она, сильнее нажав на гребень.

– Мне больно, Мадлен.

– Ох, простите, госпожа, простите. А это сейчас был…

– Да, король отдыхает в моей спальне.

– Ох, госпожа, простите, простите, про-сти-те.

– Ну что ты. Очень верное, на мой взгляд, наблюдение.

Тибо рассмеялся снова. Мадлен зашептала едва слышно:

– Но, госпожа… его собственная посыльная… придворная посыльная! Как смеет она проявлять неуважение?

– Он сам с нею разберется.

– Вот только посоветуйте, госпожа, чтобы он разобрался поскорее, – прошептала Мадлен снова, – потому что герцог Овсянский рассчитывает на ее помощь. Говорят, он пишет оду за одой одной трактирщице с Плоскогорья и ищет быстрый и надежный способ их переправлять.

Для Мадлен, обожавшей романтические истории, это был настоящий деликатес. В прическах она тоже знала толк и сотворила настоящий шедевр, на зависть Иларии. Затем она одела королеву в ярко-зеленое платье под стать камзолу короля. Пряжки с речным жемчугом поддерживали на плечах шлейф, который волочился бы сзади по полу шагов на десять, если бы конец его Эма не перекинула через руку. Такой же жемчуг украшал ее прическу и скрывал шрамы на запястьях. От перчаток она отказалась, «чтобы лучше слышать музыку». Мадлен только улыбнулась. Она никогда не оспаривала желания королевы, хоть и редко их понимала.

40

Зрители один за другим прошли через унизительный досмотр и расселись в зале. Они приехали из Приморья, Центра и даже из Западных Лесов. Вскоре все места были заняты, но толпа продолжала прибывать, так что многие, сожалея, что балкон закрыт, остались стоять. Охрана была усиленная: Овид с Симоном отвечали за первый ряд, где сидели Эма, Тибо и Лисандр. Феликс возвышался у входа, позади всех; два крепких стражника по бокам казались на его фоне малютками. Еще пятнадцать человек были расставлены по периметру зала. Бове наказал им всецело сосредоточиться на обеспечении безопасности, «не позволяя музыке себя увлечь».

Лакеи петляли между рядами, предлагая жареный миндаль и цукаты. Поскольку программы заявлено не было, все делились предположениями и догадками по поводу удивительного концертанта, уже давно не дававшего концертов, и великолепная акустика зала превращала их шепот в рокот барабанов.

Лукас отказался от конферансье и вводных слов. Он попросил только прямой соломенный стул, который разыскали для него в кузнице, так что кое-где на нем остались следы сажи. Больше на сцене ничего не было. Лукас вышел вразвалку: казалось, вперед его тянет только гитара, как пес – хозяина. Рубашка с жилетом были на нем самые обычные, если не сказать поношенные. В ушах поблескивали пиратские кольца. За год стрижка ежиком, на которой настояла Ирма Сильная, превратилась в длинные темные локоны до плеч. Он оглядел толпу невидящим взглядом и сел на стул; ножки скрипнули по сцене. Он не улыбался, и Эма почувствовала себя виноватой.

В зале воцарилась напряженная тишина.

После долгой паузы вдруг вспорхнула и тут же замерла одинокая нота: он будет импровизировать. Вторая, третья, как нерешительные шаги, без которых нельзя двинуться в путь, и вдруг – аккорд, почти пугающий своим многоголосием. И Лукас исчез. Растворился в музыке и увлек за собой в иное измерение весь зал. С облегчением и удивлением, не переставая играть, он вдруг разразился счастливым смехом. Зал засмеялся тоже, но едва Лукас посерьезнел вновь, забыл о музыканте. Его музыка мечтала их мечтами, страдала их бедами и молилась их молитвами. Стражникам было крайне сложно всецело сосредоточиться на безопасности.

Лукас играл долгий чудный час, затем вдруг остановился, весь взмокший, и откинулся на спинку стула с удивленным выражением человека, оказавшего на сцене по ошибке. Он медленно вытер лоб рукавом. Овации вновь подтвердили качество акустики (герцог Овсянский даже оглох на одно ухо). Лакеи опять засновали между рядами. Соки, сидр, ликеры. Марта приготовила для короля ледяной кофе, и Манфред лично поднес его Тибо. Затем настал черед печенья, а за ним – шоколада, который подавался под салфетками из тюля. Лукас все не покидал стула. Он жестом остановил лакея, который хотел поднести ему воду.

Через четверть часа он вновь склонился над гитарой. По элегантному знаку Манфреда его войско лакеев отступило в глубь зала, где Бенуа принялся симметрично их расставлять. Но камергер указал ему на стражу, которую до сих пор ничем не угостили, и Бенуа подтолкнул одного из лакеев в сторону дверей.

Шоколад был слабостью Феликса. Не спуская глаз с зала, он запустил два огромных пальца под тюлевую салфетку. Рев его вступил в диссонанс с первыми прозвучавшими со сцены нотами. Весь зал обернулся на него. Лукас поднял голову. Со своего почернелого стула он видел, как штурман разрывает ворот красной форменной куртки. Тут же перед глазами встал случай с «Изабеллы»: на одной из стоянок Феликса ужалила пчела. Рука у него раздулась так, что стала с его же ляжку, а это немалая толщина. Феликс страдал аллергией, и каждый новый приступ был хуже прежнего.

Ноты слетали со струн как многоточие. Лукас еще продолжал играть, вставая; играл, пока клал гитару на стул. И вдруг музыка оборвалась. Он спрыгнул со сцены и пересек зал, ступая по спинкам кресел, а Симон с Овидом, плохо понимая, что случилось, на всякий случай уводили короля с королевой и Лисандра в сад, через выход для артистов.

Лукас вклинился в круг уже обступивших Феликса зевак. Колосс задыхался, ошалело озираясь в панике. Бенуа собирал у его ног раскиданный шоколад, отмахиваясь от двух пчел, решивших опылить его рыжую шевелюру. Одна ужалила его сквозь белую перчатку, и он вскрикнул, но Манфред велел ему замолчать. Лукас помог Феликсу лечь на пол, расстегнул до конца форму, попросил что-нибудь ему под ноги, поймал на лету подушку, которую кто-то бросил.

– Бенуа, беги на кухню, – сказал он слуге, сражавшемуся с перчаткой, – найди луковицу, разрежь ее пополам и принеси, вместе с уксусом. И пусть Марта заварит все обеззараживающие травы, какие найдет.

– Обезображивающие? – испугался Феликс.

– Обеззараживающие. Майоран, розмарин, чабрец, шалфей, душицу… молотую петрушку. И быстро, Бенуа.

Лукас порылся в жилете и вынул ключ, с которым никогда не расставался. Он протянул его Манфреду.

– Прошу вас, бинт. В больнице, в стеклянном шкафу, третья левая полка.

Манфред не взял ключа, показав свою универсальную связку, и исчез в мгновение ока. Феликс весь побелел, кроме багровой щеки. Лукас обнаружил жало возле самого глаза и сумел вытащить его ногтями.

– Хорошо хоть, ты ее не проглотил.

– А што, уже бы контшы отдал, да? – промямлил Феликс онемевшим языком.

– Вроде того.

– Ох, а я ведь пощти, Лукаш, пощти ее