Я почувствовал сладковатый мускусный запах морлочьей шерсти. И мягкие длинные пальцы на плече.

— Рычаг! — простонал он. — Рычаг!

— Профессор! — прокричал я во тьму.

Но не было ответа. Мне показалось, что я слышу стон — или хруст камней, обсыпавших нас.

— Рычаг! Крыша обваливается, сейчас мы окажемся под обломками.

Моисей стал возиться, перебираясь назад, потом заколотил ботинками в заваленную камнями дверь.

— Если бы хоть одна свеча! — услышал я его пыхтение.

И тут все заглушил грохот падающего потолка. Я рванулся за Моисеем, пытаясь его остановить — и в этот момент мне в руку вонзились зубы морлока!

Сама смерть обрушилась на нас, замыкая в свои удушливые объятия, опрокидывая в первородный мрак — и зубы морлока впившиеся в плоть, и его шерсть, щекотавшая кожу, и все это было невыносимо! Взревев, я сунул кулаком ему в лицо.

Но почувствовал, что, не попав, зацепил рукавом какой-то рычаг на панели. Рев падающей стены моментально стих, и мы погрузились в непривычную тишину серого тумана. Не чувствуя под собой ног — мы падали в серую дымку путешествия во времени.

Машину встряхнуло. Я схватился за кресло, но все равно оказался на полу, отбив голову и бока о деревянные пассажирские скамейки. Рука ныла после укуса.

Яркий белый свет залил кабину, словно пламя беззвучного взрыва. Я услышал вопль морлока. В глазах у меня помутилось, зарябило каплями крови… Но вскоре свечение угасло. Сначала мне показалось, что в мастерской бушует пожар, но свет был слишком мерным. Стало понятно, что мы уже не в лаборатории военного эпохи войны. И свет этот был дневным светом. Чуть сереющим от смены времени суток, ровно протекавших рядом. Я не знал, куда мы мчимся — в прошлое или будущее, но времямобиль уже явно вынес нас за пределы эпохи лондонского Купола.

Я попытался встать, и почувствовал кровь на ладонях — мою или морлока. Скользкая и липкая, она мешала подняться. И я снова упал, попутно задев головой скамью.

"Да и чего мучаться? "— пронеслось в голове. — "Моисея больше нет… он вместе с профессором Геделем погребен под тоннами камней в разрушенной лаборатории. Жив ли морлок, нет ли — меня вовсе не беспокоило. Неси меня, машина, в любые времена. Пока не разобьешься о стены Бесконечности и Вечности! Пусть — я даже рукой не двину. Мне все равно. «Игра не стоит свеч», — пробормотал я. — «Даже одной», — вспомнив про свечу, которой так не хватало Моисею.

Мне показалось, что мягкие гибкие руки вновь тянутся ко мне из темноты, и чья-то шерсть щекочет мою кожу своими прикосновениями — но из последних сил я отбросил эти руки и впал в глубокое, темное беспросветное забытье.

И проснулся от резких толчков. Снова пополз по ребристому полу, ударился о скамейку, ушиб череп. Резкая боль привела меня в чувство, и я с некоторой неохотой, принял сидячее положение.

Все тело ныло так, словно я отстоял несколько раундов на ринге. Правда, как ни странно, настроение улучшилось. Хотя меня до сих пор не оставлял ужас потери Моисея — словно бы я пережил собственную смерть. Но после короткого снизошедшего милостиво на меня обморока стало намного легче. Теперь от этой правды можно было отвернуться, как от слепящего солнечного света, и подумать о чем-нибудь другом.

Перламутрово-серое свечение взбаламученных дней и ночей наполняло кабину. Стало заметно прохладнее: по спине пробежали мурашки и изо рта вырывался парок. Нево сидел в кресле водителя, изучая панель с приборами и свисающую кучу проводов из рулевой колонки.

Я попытался встать — и машина заходила ходуном у меня под ногами. Похоже, там, в 1938-м, я получил контузию, которая не оставляла меня. Под головой у меня была какая-то мягкая тряпка — одежда морлока. Я скрутил его и положил на скамейку. Присев рядом, я уронил тяжелый ключ, которым Моисей завинчивал фляги. Металл был скользким от крови.

Тяжелые эполеты давили на плечи — я с ненавистью сорвал их и бросил.

Нево оглянулся на шум: его очки распались на две половинки, и один глаз у него заплыл.

— Приготовься, — прохрипел он.

— К чему?

И тут кабина окунулась во тьму.

Я невольно отшатнулся, чуть не свалившись на пол. Похолодел не только воздух, но и кровь в моих жилах. В висках снова застучало. Охватив себя руками, я пробормотал сдавленно:

— Что случилось? Почему нет света?

В ответе из темноты прошелестел голос морлока:

— Это продлится всего несколько секунд. Надо подождать…

И тут же тьма рассеялась, и серый свет снова просочился в кабину. Разглядев под собой пол, я опустился на колени перед Нево.

— Что происходит?

Ответ его был краток:

— Лед. Мы проходим сквозь Ледниковый период. Льдины и айсберги с севера постепенно сковывают моря и землю — затем приходит период потепления, и они вновь оттаивают. Временами мы исчезаем под пленкой льда толщиной в сотню футов.

За ветровым стеклом сквозь лед я разглядел русло Темзы, покрытой льдом, и тундровую растительность — мелкую колючую траву, розовеющий вереск и редкие деревья. На последних туманилась не то листва, не то хвоя — я не мог разглядеть из-за быстрой смены сезонов. И, тем не менее, это могли быть дуб, ива, тополь, вяз, боярышник. От Лондона, похоже, ничего не осталось: ни призрака высотных домов в сереющих небесах, ни следа присутствия человека, И вообще этот пейзаж казался незнакомым, искаженным ледниковой мерзлотой.

И вот я снова увидел его приближение. — Лед надвигался на нас. И снова нас укрыла тьма. Чертыхаясь, я засунул руки под мышки: пальцы на руках и ногах ломило от холода, лицо пощипывал мороз. Как только льды раздвинулись, перед нами открылся ландшафт с морозостойкими растениями. Я по-прежнему силился понять, где мы — перемахнули в прошлое через всю историю человечества или находимся в отдаленном, но альтернативном будущем, когда на земле уже нет человека. На моих глазах по суше мигрировали глыбы льда высотой с человека, причем с такой скоростью, словно катились на колесах. Это был явный эффект земной эрозии.

— Как долго я был без сознания? — попытался я выяснить у Нево.

— Недолго. Примерно полчаса.

— Так нас уносит в будущее?

— Мы проникаем в прошлое, — сказал морлок, оборачиваясь ко мне и дергая заплывшим глазом. — Я в этом совершенно уверен, потому что временами видел Лондон, который возвращался к своему первоначальному историческому облику.

— То есть — ни к чему? К развалинам?

— А затем к природе, распадаясь на хижины и деревья. Между оледенениями я успел заметить, что мы проходим несколько десятков тысяч лет каждую минуту.

— Надо подумать, как мы будем тормозить. Можно найти подходящий век…