Сколько ни закрывал он глаза, сколько ни пытался собраться с духом и с силами, после двух десятериц никак уже не мог следовать за ходом правила — все запинался, пропускал бусины «Отче наш», путался в малых зернах «Богородицы», словом, топтался на месте.

Чтобы себя приструнить, он решился на каждой порции мысленно переносить себя в одну из капелл Божьей Матери, куда любил ходить в Париже: в Нотр-Дам де Виктуар, в Сен-Сюльпис, в Сен-Северен, но этих Богородиц было не так много, чтобы им можно было посвятить каждую десятерицу, и он припоминал мадонн с картин примитивов, собирался перед их образами и ворочал лебедку своих молений, не понимая, что такое бормочет, а просил он Матерь Спаса нашего принять прочитанное им правило, как приняла бы Она улетающий дым кадила, забытого у алтаря…

«Больше не могу!» — подумал он и прервал свой труд, совершенно изнуренный, разбитый, тяжело дыша; ему оставалось прочесть еще три круга.

Но едва он остановился, вновь явился замолкнувший было вопрос о приобщении к Тайнам.

Лучше совсем не причащаться, чем причащаться плохо; а после таких сомнений, таких пристрастных мыслей ему никак невозможно в чистоте приступить к Святой Трапезе.

Да, но что же делать? Собственно, чудовищно уже обсуждать монашеское наставление, желать поступить на свой лад, домогаться собственного удобства! «Если так дальше пойдет, — говорил он себе, — я сегодня столько нагрешу, что придется заново исповедаться».

Чтобы разорвать обстояние, он вновь набросился на чтение правила, но тут уже совершенно обалдел; хитрость, при помощи которой ему удавалось хотя бы представлять себя перед лицом Пресвятой Девы, больше не действовала. Он хотел отвлечься, потом вызвать в себе воспоминание о Мемлинге,{61} но ничего не получалось; молитвы, читаемые одними губами, утомляли и огорчали его.

«Душа моя изнемогла, — подумал он, — благоразумней будет дать ей отдых и побыть в покое».

Он пошел бродить вокруг пруда, не зная, как ему быть. Не вернуться ли в келью? Он так и сделал, попробовал углубиться в малую службу Пресвятой Деве, но не понял ни полслова из того, что читал. Снова сошел вниз и отправился наугад по парку.

«Есть от чего сойти с ума! — восклицал он про себя и меланхолически твердил затем: — Мне положено пребывать в блаженстве, молиться в мире, готовиться к завтрашнему событию, а я, как никогда, неспокоен, взбудоражен, далек от Бога!

И надо же наконец завершить епитимью!» Отчаяние добивало его, он был готов уже все бросить, но еще раз напрягся, принудил себя перебирать четки…

В конце концов он все бросил: больше не было никаких сил.

При всем при этом справедливо, что послушание, наложенное духовником, ты не исполнил в точности, раз совесть упрекает тебя в несосредоточенности, в рассеянности.

— Но я уже сдох! — восклицал он. — Я не могу в таком состоянии возобновить такой урок!

И он опять нашел выход из положения, придумав новое коленце, чтобы рассудить себя с самим собой.

Можно, пожалуй, вместо всех зерен розария, которые он пробормотал, не вникая, прочитать одну десятерицу, но с толком, со тщанием.

Он попытался вновь завести машину, но едва отложил один «Отче наш», как сбился с мысли; уперся было, чтобы отчитать «Богородицы», но тогда его рассудок вовсе рассеялся, разбежался во все стороны.

Он остановился, думая: к чему все это? И вообще, как может одна десятерица, хорошо отчитанная, равняться пятистам неудачным молитвам? И почему одна, а не две, не три — нелепость!

Гнев одолевал его; в конце концов, заключил он, все эти повторы никчемны; Христос прямо сказал, что не надо умножать в молитвах пустого многоглаголания. И в чем же тогда смысл бумажной мельницы «Богородиц»?

— Но если я укоренюсь в таких мыслях, буду переговаривать монашеские наказы, то погибну, — вдруг сказал он себе и усилием воли задавил ворчавшие в нем сомнения.

Дюрталь затворился в келье; часы тянулись нескончаемо; он убивал их, тасуя в себе все те же вопросы и те же ответы. От такого переливания из пустого в порожнее ему самому уже становилось стыдно.

«Ясно одно, — твердил он вновь и вновь, — я жертва душевного расстройства; о причащении другое дело, тут мои мысли могут быть ошибочны, но они не безумны, а вот проклятый вопрос о четках!

Он совсем обессилел, чувствуя себя избитым, как наковальня молотом, и наконец заснул на стуле.

Так он дотянул до часа вечерни и ужина. После трапезы Дюрталь направился в парк.

И тогда уснувшие было крепким сном треволнения оживились, и все началось заново: яростный бой во всем его существе. Он сидел неподвижно, безнадежно вслушивался в себя; вдруг послышались быстрые шаги и подошел г-н Брюно со словами:

— Берегитесь, вы в бесовском обстоянии!

Дюрталь совсем обалдел и не отвечал.

— Да-да, — объяснил живущий, — Господь иногда посылает мне дар проницательности, так что я совершенно уверен: дьявол сейчас обрабатывает вас со всех сторон. Ну-ка, что с вами?

— Со мной… я и сам не понимаю. — Дюрталь рассказал о странном сражении по поводу молитвословия, которое он с самого утра вел с самим собой.

— Но это же бред, — воскликнул г-н Брюно. — Конечно приор велел вам отчитывать по десять зерен; десять кругов и невозможно прочесть!

— Знаю… а все равно не уверен.

— Вот-вот, та же самая тактика, — сказал г-н Брюно, — бес и хочет отвратить вас от того, что вы должны исполнить; поэтому пытается обессилить вас, чтобы сами четки стали вам противны. Ну а еще что? Вам не хочется завтра причащаться?

— Точно так, — ответил Дюрталь.

— Как я на вас поглядел за трапезой, так и догадался. Мать честная, после обращения лукавый всегда начинает беспокоиться; ну ничего, со мной еще и не такое было, уж можете мне поверить.

Он взял Дюрталя под руку, провел в приемную, попросил подождать и исчез.

Несколько минут спустя вошел приор.

— Так, господин Брюно сказал мне, что вам нехорошо. Что же, собственно, случилось?

— Такая глупость, право, и рассказывать стыдно.

— Монаха вы ничем не смутите, — улыбаясь, возразил приор.

— Вот оно что: я уверен, что вы мне велели откладывать каждый день в течение месяца по десять зерен на четках, но с самого утра я, против всякой очевидности, сам себя убеждаю, что моя епитимья — по десять кругов четок ежедневно.

— Подайте мне ваши четки, — сказал монах, — и смотрите: вот десять зерен; только это я вам велел исполнять и только это вы должны читать. А вы сегодня собирались отчитать десять кругов?

Дюрталь кивнул.

— И конечно же, запутались, занервничали и, наконец, сдались.

Видя жалобную улыбку Дюрталя, приор решительным голосом продолжал: