В сильнейшем порыве чувств он наклонился вперед и бормотал слова Христу: «Господи, не уходи; да сдержит милость Твоя правосудие Твое; будь несправедлив, прости меня; прими голодного, алчущего причащения, прими нищего душой!»

Г-н Брюно потрогал его за руку и взглядом пригласил идти за собой. Они подошли к алтарю и стали на колени прямо на полу; потом, получив благословение аббата, не вставая с колен, поднялись на единственную ступеньку, и рясофор подал им полотенце: ни плата, ни убруса не было.

И настоятель обители их причастил…

Они вернулись на место. Дюрталь был в совершенном оцепенении; великое таинство, так сказать, заморозило его ум; запрокинув голову, он стоял на коленях на своей скамейке, не в силах даже разобрать, что происходит внутри него, неспособный овладеть собой.

Внезапно ему почудилось, что в храме душно, что он задыхается. Месса окончилась; он выскочил из капеллы и побежал на свою аллею: там он хотел проинспектировать себя, но нашел одну пустоту.

Тогда на берегу крестообразного пруда, в водах которого баюкался образ Христа, он ощутил бесконечную меланхолию, безмерную грусть.

Душа буквально потеряла сознание, впала в обморок, а когда очнулась, Дюрталь поразился, что не ощутил неведомого подъема радости; потом он задержался мыслью на неприятном воспоминании о слишком человеческой стороне приятия Тела Христова: облатка прилепилась к нёбу; ему пришлось отыскивать ее языком и слизывать, как блин, чтобы проглотить.

Ну что за вещественность! Отчего это не был поток, огонь, аромат, дуновение и больше ничего!

И он попытался объяснить себе, почему Спаситель обходился с ним так, а не иначе.

Все его предчувствия сбылись наоборот: на него подействовало покаяние, а не причащение. Рядом с духовником он очень ясно ощущал присутствие Христа; все его существо было, так сказать, пронизано божественными токами; Евхаристия же не принесла ничего, кроме удушья да тоски.

Можно подумать, таинства обменялись своими последствиями; они действовали на него в обратном порядке — Господь сделался осязаем для души до причастия, а не после.

«Но это, в общем, понятно, — думал Дюрталь. — Главный вопрос для меня — совершенно ли я уверен в прощении; Христос по нарочитой Своей милости подтвердил мою веру, помазав бальзамом покаяния. Чего еще надо?

Да и каковы тогда должны быть щедроты у Него для святых? Нет, я, право, странный человек: хотел бы, чтобы Он со мной обходился так, как обходится, вероятно, с братом Анаклетом или с братом Симеоном — дальше ехать некуда!

Я получил больше, чем заслуживал. А ответ мне от Бога сегодня утром? Хорошо, но тогда зачем столько обетований и потом вдруг все на попятный?»

Направляясь к аббатству, к хлебу с сыром на завтрак, он говорил себе: грех мой в том, что я все время рассуждаю, а Богу надо поклоняться тупо, как поклоняются здешние монахи. О, если б я мог молчать про себя, не говорить с собой — вот это была бы благодать!

Дюрталь пришел в трапезную; там, как обычно, никого не было — г-н Брюно никогда не бывал у семичасовой трапезы по утрам. Не успел он отрезать себе кусок от небольшой булки, как появился отец госпитальер с точильным камнем и связкой ножей. Улыбнувшись Дюрталю, он сказал: «Надо поточить, все ножи в монастыре затупились» — и положил их на столик в маленькой комнатке рядом с трапезной.

— Что ж, довольны ли вы? — спросил он, вновь подойдя к гостю.

— Разумеется, но что случилось нынче утром? Почему меня причащал аббат обители, а не тот викарий, который вчера обедал со мной?

— О, — воскликнул в ответ монах, — я удивлен не меньше вашего! Проснувшись, отец настоятель вдруг объявил, что непременно должен сегодня служить мессу; встал и пошел, не слушая отца приора, который, как врач, не велел ему подниматься с постели. Тогда ему сказали, что у мессы будет причащаться гость, и он ответил: превосходно, вот я его и причащу. Правда, господин Брюно, пользуясь случаем, тоже подошел к причастию: он любит принимать Тело Христово из рук дом Ансельма.

А викарий тоже остался доволен, — добавил с улыбкой отец Этьен, — уехал из обители пораньше и поспел отслужить мессу в деревне, там его ждали. Кстати, он просил меня передать вам извинения, что не мог с вами попрощаться.

Дюрталь поклонился. «Сомнений больше нет, — подумал он. — Бог решил дать мне недвусмысленный ответ».

— А как ваш желудок?

— В полном порядке, отец мой; просто поражаюсь: в жизни он не работал лучше, я уж не говорю, что и головных болей нет, а я их очень боялся.

— Значит, о вас пекутся свыше.

— Конечно, конечно, можете поверить. Да вот, пока не забыл, давно хотел вас спросить: по какому чину служат в вашей обители? В моем молитвослове чин другой.

— Да, наши службы и вправду не совпадают с вашими; у вас они даны по римскому служебнику. Впрочем, вечерня почти такая же, кроме разве что стихов, да еще вас, может быть, сбивает, что у нас перед ней очень часто служится особая вечерня Пресвятой Богородице. Вообще же, как правило, у нас бывает на одну кафизму меньше и почти на всех службах поются прокимны.{62} Вот, правда, кроме повечерия, — улыбнулся отец Этьен, — как раз там, где они бывают у вас. Например, как вы могли заметить, у нас нет In manus tuas, Domine[99]— одного из немногих прокимнов, что поют по приходам.

Теперь у нас еще появились собственные службы святым; мы служим их в память блаженных нашего ордена, этого нет в ваших книгах. А в общем мы буквально следуем бревиарию святого Бенедикта.{63}

Дюрталь закончил завтракать и встал, не желая докучать святому отцу своими вопросами.

Только одно слово монаха застряло у него в голове: что приор был врачом; прежде чем уйти, он и об этом осведомился у отца Этьена.

— Нет, отец Максимин не доктор, но он хорошо знает простые средства и у него есть аптечка, которой, в общем, хватает, если болезнь не тяжелая.

— А если тяжелая?

— Тогда можно позвать врача из какого-нибудь ближнего города, но у нас так не болеют; разве что уж конец приходит, тогда врач и не нужен…

— Словом, отец приор в вашей обители ходит и за душами, и за телами.

Монах кивнул.

Дюрталь пошел прогуляться. Долгой прогулкой он надеялся разогнать удушье.

Он вышел на дорогу, по которой еще не ходил, и очутился на поляне, где стояли развалины древнего монастыря: остатки стен, обломанные столпы, капители романского стиля; к сожалению, обломки были в ужасающем состоянии, покрыты мхом, шершавые, изъеденные водой, дырявые, как пемза.

Дюрталь пошел дальше; дорога вывела на длинную аллею, а внизу был пруд раз в пять-шесть больше маленького крестообразного, где он бывал раньше.