Что же касается этого юнца Рультабия, то он, разумеется, стал героем дня. Толпа с триумфом вынесла его из зала заседаний Версальского суда. Газеты всего мира описывали его подвиги и помещали его фотографии, и он, столько раз бравший интервью у разных знаменитостей, сам стал в свою очередь знаменитым и давал теперь интервью. Однако должен сказать, что он ничуть не возгордился.

Из Версаля мы вернулись с ним вместе, весело отужинав в ресторанчике «Курящий пес». И только в поезде я набросился на него с вопросами, весь вечер не дававшими мне покоя: мне стоило немалого труда молчать за ужином, я ведь знал, как не любит Рультабий работать за едой.

— Друг мой, — начал я, — это дело Ларсана просто великолепно и вполне достойно вашего героического ума.

Тут он прервал меня, попросив говорить проще, и стал уверять, что никогда не сможет утешиться, если такой светлый ум, как у меня, померкнет, погрузившись в мерзопакостную бездну глупости, тем более что причиной тому послужит мое восторженное к нему отношение.

— Перехожу к делу, — сказал я, немного обиженный. — Из всего, что произошло сейчас, я так и не понял, зачем вы ездили в Америку. Если не ошибаюсь, вы ведь и так все знали о Фредерике Ларсане, когда в последний раз покидали Гландье?.. Вы знали, что Ларсан — убийца, и для вас уже не составляло тайны, каким образом он готовил свои покушения?

— Верно. А вы, — сказал он, переводя разговор на другое, — вы разве ни о чем не догадывались?

— Ни о чем!

— Невероятно.

— Но, друг мой, вы так старательно скрывали от меня все! Не понимаю, каким образом я мог бы угадать ваши мысли… Скажите, когда я приехал в Гландье с револьверами, в тот момент вы уже подозревали Ларсана?

— Да! Я уже сделал вывод относительно событий в загадочной галерее, однако пенсне, объясняющее причину возвращения Ларсана в спальню мадемуазель Станжерсон, еще не было найдено… К тому же подозрение мое основывалось на чисто математических расчетах, а мысль о Ларсане-убийце казалась мне настолько чудовищной, что, прежде чем развивать ее дальше, я решил дождаться вещественных доказательств. И все-таки мысль эта не давала мне покоя, поэтому порой я заговаривал с вами о полицейском так, что вы должны были бы задуматься кое о чем. Прежде всего я уже не упоминал о его добрых намерениях и лучших побуждениях и не говорил вам, что он заблуждается. Обсуждая с вами его методы работы, я называл их прискорбными и не скрывал своего презрения к Ларсану; вам казалось, что в этом выражалось мое отношение к нему как к полицейскому. Ничего подобного. Я подозревал в нем бандита, и в этом все дело, этим-то и объяснялось мое отношение к нему… Вспомните, перечисляя улики, выдвигавшиеся против господина Дарзака, я сказал: «Все это как будто бы подтверждает гипотезу великого Фреда, которую лично я считаю ложной. Она-то и ввела его в заблуждение…» И еще добавил — тоном, который должен был бы по меньшей мере удивить вас: «А теперь остается выяснить, действительно ли эта гипотеза вводит в заблуждение Фредерика Ларсана. Вот в чем вопрос! Именно в этом, и только в этом!» Мои последние слова: «Вот в чем вопрос! Именно в этом, и только в этом!» — должны были заставить вас призадуматься; в них, в этих словах, и выражались мои сомнения. А взять, например, такую фразу: «Действительно ли эта гипотеза вводит его в заблуждение?» Что она означала? Если сам он не ошибается, стало быть, его гипотеза призвана ввести в заблуждение нас! Я смотрел на вас в этот момент, а вы даже не дрогнули и так ничего и не поняли… Говоря откровенно, я был рад этому, потому что, до того как нашлось пенсне, я не мог относиться к мысли о преступности Ларсана иначе, чем как к абсурдной гипотезе… Но зато после того, как было обнаружено пенсне, объяснившее мне причину возвращения Ларсана в спальню мадемуазель Станжерсон… Вспомните мою радость, мои восторги… О, я-то отлично это помню! Я как безумный бегал по комнате и кричал: «Великий Фред! Клянусь вам, я его обставлю… да еще как!» Слова эти, безусловно, относились к бандиту. И вспомните еще: в тот вечер, когда господин Дарзак поручил мне охранять спальню мадемуазель Станжерсон, я до десяти часов преспокойно ужинал вместе с Ларсаном, не принимая никаких мер предосторожности, — пока он был рядом, мне нечего было беспокоиться! И в этот момент, дорогой друг, вы опять-таки могли бы догадаться, что только этого человека я и опасаюсь… А вспомните мои слова о Фредерике Ларсане, сказанные в ту минуту, когда мы с вами говорили о скором появлении убийцы: «Ну ничего, если сейчас его нет, ночью-то, я уверен, он будет!..»

Однако есть одна существенная деталь, которая могла бы и, безусловно, должна была бы полностью и сразу же просветить нас относительно личности преступника, деталь, которая с головой выдавала Фредерика Ларсана и которую мы с вами оставили без внимания!.. Неужели вы забыли историю с тростью?

Да, кроме логических рассуждений, призванных разоблачить Ларсана в глазах любого здравомыслящего человека, была еще эта история с тростью, которая должна была бы изобличить его в глазах любого наблюдательного человека.

Так знайте же: я был крайне удивлен, когда во время следствия Ларсан не воспользовался тростью в качестве обвинения против господина Дарзака. Ведь трость эта была куплена вечером, в самый день преступления, причем приметы купившего ее человека полностью соответствовали внешности господина Дарзака. И представьте себе, я спросил у Ларсана, прежде чем он исчез, укатив на поезде, я спросил у него, почему он не использовал эту трость в качестве улики. Он ответил мне, что вовсе не собирался этого делать, что не замышлял против господина Дарзака ничего такого, что было бы связано с этой тростью, и что в тот вечер в кафе Эпине мы с вами поставили его в крайне затруднительное положение, уличив во лжи. Помните, он говорил, что эту трость ему подарили в Лондоне, а, судя по марке, она была куплена в Париже! Почему же в тот момент, вместо того чтобы думать: «Фред лжет; он был в Лондоне; он не мог получить в подарок парижскую трость в Лондоне», мы с вами не сделали такого вывода: «Фред лжет. Он не был в Лондоне, раз купил эту трость в Париже»? Фред — обманщик, Фред, который в момент покушения, оказывается, находился в Париже! Да это сразу же должно было бы навести нас на мысль о его причастности к преступлению! И когда после расспросов в лавке Кассета вы узнали, что трость эта была куплена мужчиной, и одеждой, и внешним видом напоминавшим господина Дарзака, а со слов самого господина Дарзака мы знали, что он не покупал никакой трости, хотя после истории с почтовым отделением № 40 нам уже было известно, что в Париже есть человек, подделывающийся под Дарзака, и мы задавались вопросом, кто же этот человек, который, приняв вид Дарзака, является вечером в день преступления в лавку Кассета и покупает трость, которую затем мы видим в руках у Фреда, — почему, почему, почему же тогда мы не сказали друг другу: «Но… но позвольте… а что, если этот незнакомец, принявший вид Дарзака и купивший трость, оказавшуюся в руках у Ларсана… что, если… что, если… это и есть сам Фред?..» Разумеется, то обстоятельство, что он служил в полиции, отнюдь не благоприятствовало подобной гипотезе, и все-таки, после того как мы поняли, с каким ожесточением Фред нагромождает одну за другой улики против Дарзака и с какой яростью преследует несчастного, нас должен был бы поразить столь серьезный обман Фреда: у него в руках оказалась трость, которую он не мог получить в Лондоне. Пускай даже он нашел ее в Париже, обман с Лондоном все равно никуда не денешь. Все, даже его начальство, считали, будто он в Лондоне, а он в это время покупал трость в Париже! И еще одно обстоятельство: как же так получилось, что он ни разу не использовал эту трость, найденную будто бы у Дарзака, в качестве улики против него? Это объясняется весьма просто. Настолько просто, что мы с вами об этом не подумали… Ларсан купил трость после того, как был слегка ранен в руку выстрелом мадемуазель Станжерсон, с единственной целью: иметь опору, всегда держать ее в руках, чтобы даже случайно не открыть руку и не дать увидеть рану на ладони. Теперь понимаете, в чем дело?.. Вот что он сказал мне, этот Ларсан, и я припоминаю, как часто говорил вам, до чего мне кажется странным, что он никогда не расстается с этой тростью. За столом, когда мы вместе ужинали, он, едва выпустив из рук трость, сразу же хватался правой рукой за нож, который уже не выпускал. К сожалению, все эти детали всплыли в моей памяти уже после того, как я сделал окончательный вывод относительно Ларсана, и потому ничем не могли помочь мне. Так, например, в тот вечер, когда Ларсан сделал вид, будто его усыпили, и притворился спящим в нашем присутствии, я склонился над ним и незаметно проверил его ладонь. К тому времени на ней остался только пластырь, скрывавший рану, вернее, легкую царапину. Я понял, что теперь он вполне может утверждать, будто повредил руку как-нибудь иначе, и что револьверная пуля тут ни при чем. И все-таки в ту минуту для меня это был еще один осязаемый след, который отлично вписывался в круг моих рассуждений. Как сказал мне Ларсан, пуля лишь слегка задела ладонь, вызвав сильное кровотечение.