Перед одной набожной эмигранткой в Варшаве меня три часа заставили стоять на коленях и молиться; на следующий день у меня на коленях расцвели синяки. Другой спонсор, как мне показалось, не купился на рассказы Волкова, однако был готов закрыть на это глаза в обмен на время, проведенное наедине со мной. Когда я резко отказала похотливому богачу, Волков был в ярости, назвал меня дурой – он сказал, что этот пятидесятилетний мужчина мог быть моим билетом в будущее.

Особенно хорошо помню встречу с пожилой, полуслепой баронессой в Берлине. Она сидела в некогда прекрасном салоне на Курфюрстендамме, поглаживая огромного кролика. Хозяйка была настолько слепа, что не замечала, как белый пух падал с кролика ей на юбку, а вслед за мехом – черные шарики, кроличьи испражнения. Волков закрутил привычную шарманку о моих несчастьях.

Пока он выуживал из наивных жертв деньги, я все глубже погружалась в депрессию. Роль, которую мне назначил опекун, укоренялась в моей голове: я – сирота. Пора было принять убийство отца как факт. Потому что единственный другой вариант – это пытки большевиками в тюрьме. У меня никого не осталось. Никого, кроме Волкова.

В Берлине я не раз собиралась покончить с собой, представляла, как боль вместе со мной исчезает под ледяной водой, но прыгнуть мне не хватало духу. В городе появилась девушка, утверждающая, что она – выжившая великая княжна Романова. Ей хватило духу прыгнуть, но она выжила. Я узнала об этом из газеты, которую принес Волков (он приносил газеты каждый день), и принялась за поиски информации о царской семье и их местоположении. На мгновение у меня появилась надежда – если кто-то из Романовых бежал, значит, папа тоже мог сбежать! Я следила за историей той девушки. Она оказалась сумасшедшей, ее заперли в психбольнице, хотя некоторые ей верили.

В Париже я подумывала сбежать от Волкова, даже хотела обратиться за помощью к какому-нибудь доброму незнакомцу, который посочувствовал бы моей участи, но я слишком хорошо знала, что бывает, когда доверяешь незнакомцам, – я могла оказаться в клешнях кого-то страшнее Волкова. К тому же у меня не было ни денег на этот план, ни храбрости.

Пока мы не попали в Лондон. По прибытии в Великобританию – почти через три года после отъезда из Санкт-Петербурга – я наконец набралась храбрости обрезать ниточки моего кукловода. Два месяца я прятала у себя то шиллинг, то пенс из тех небольших сумм, что Волков выделял на покупку продуктов и карманные расходы – на маленькие, обтянутые кожей тетради, которые я использовала в качестве дневников, скрывая их от своего сторожа. Эта диверсия, некогда привычное дело, меня успокаивала. Чистая страница была новым началом, куда я могла сбежать, слушателем, другом. С болью в сердце я часто вспоминала обещание, данное отцу, – что однажды стану великой писательницей.

Я додумалась вшить монетки в одежду, а с ними – жемчужно-изумрудную брошь, которая некогда принадлежала моей матери, прежде чем Волков мог за этим меня застать. Мы остановились в Суррее, в продуваемом загородном имении, принадлежавшем одной из жертв Волкова. Однажды он отправил меня в Лондон привезти ему новый кожаный чемодан.

Я растворилась в безличности огромного города. Я боялась, что благодаря налаженным связям Волков меня найдет и потребует, чтобы я заплатила ему за путешествие; он вел пристальный учет всех «трат». Однако, понимая, что он ни за что бы не рискнул запятнать себя или самое ценное, что у него есть, – репутацию, – то есть быть замеченным в нелицеприятных местах города, я поселилась в ночлежке на Криспин-стрит, в районе Спиталфилдс.

Запах там царил ужасный, компания тоже была сомнительной. Перед побегом мне удалось захватить несколько вещей: мои дневники, большую сумку, в которой был один комплект одежды и несколько украшений, и новый кожаный чемодан. Все это я всегда носила с собой, не доверяя другим женщинам в ночлежке, грубым, подозрительно и завистливо поглядывающим на мои туфельки и блузку, – для обмана Волкова я должна была одеваться стильно, со вкусом. Подушкой мне служило велюровое пальто.

На Криспин-стрит протекала крыша, в стенах были щели, отчего меня сильно продувало. По ночам для тепла я стала брать в постель сопящего и сопливого бульдога, бегающего по дому. Хозяйка дома и ее муж были добрыми людьми и, вероятно, почувствовали, что я прошла такое, что не знакомо большинству мои ровесниц. Как-то вечером, вскоре после моего заселения, за дешевым ужином, состоящим из картошки и холодного мяса, я рассказала Эшам о желании купить билет на пароход до Нью-Йорка. Не зная о моем прошлом, которое – я не сомневалась – явно не привлечет друзей в такой ситуации, они просто решили, что я сошла с ума. Но когда я поделилась своей историей и показала брошь, мистер Эш пообещал на следующий день отвести меня в ломбард на Петтикоут-лейн, а сразу после – в офис «Уайт Стар Лайн» неподалеку от Трафальгарской площади.

Той ночью девушки на соседних кроватях недовольно переговаривались о моих всхлипываниях – это были слезы облегчения, благодарности и, впервые с исчезновения отца, надежды. Но я все равно спала с брошкой, пристегнутой к изнанке платья.

Мистер Эш сдержал обещание. С гордостью сообщаю, что не зарыдала, отдавая брошь жирнолицему ростовщику, прикусившему жемчуг. Я вернулась на Криспин-стрит с билетом до Нью-Йоркской гавани.

Той ночью я поняла, почему мистер Эш был ко мне так добр и почему глаза его жены так блеснули, когда я показала брошь. Эши думали, что за помощь получат процент от продажи украшения: мне выдали 125 фунтов, что намного меньше настоящей стоимости броши. Во второй раз убедившись, что люди редко делают что-то по доброте душевной, я вложила в руку миссис Эш десять фунтов. «Храни тебя Бог, доченька» – так она мне сказала. Билет стоил 17 фунтов. Остальное я вшила в одежду иголкой, которую мне дала миссис Эш.

Я едва ли была разочарована, оказавшись на борту «Балтика» первого апреля 1922 года. Европа перестала быть мне домом. В будущем меня ждала Америка с огромными, безликими городами. Но на корабле, хоть я и проживала на третьем уровне, британский английский очень мне пригодился. Все-таки чему-то я у Волкова научилась. Когда мы причалили, я высадилась вместе с огромной семьей из Лонг-Айленда, плывшей первым классом; мы познакомились, когда я тайком пробралась в библиотеку корабля.

Все мои ресурсы, эмоциональные и не только, были истощены по дороге из России в Соединенные Штаты. Первую ночь я прорыдала в подушку ночлежки в