Мы медленно поднялись и пошли к дороге, где валялось множество обугленных тел.

Командование принял оберст из люфтваффе[120]. Мы получили приказ очистить дорогу от трупов и разбитых машин.

Ехавший в Кельн ефрейтор стоял с понурым видом у своего сгоревшего грузовика.

— Это безумие, — сказал он. — И мои бумаги сгорели вместе с машиной.

Из тех солдат, которые не принадлежали ни к какому конкретному подразделению, сформировали «сборный» батальон.

Малыш не бросал своего мешка. Он дал каждому из нас по банану. Рядовой-зенитчик спросил, нельзя ли и ему получить банан. К Малышу он обратился «товарищ».

— Я не товарищ олуху-зенитчику, и обращайся ко мне герр ефрейтор! А то плохо будет.

В нашей роте были представители всех родов войск, от моряков до фронтовых летчиков. И там были все нации Оси: румыны, венгры, болгары, ефрейтор-финн, хорваты и берсальер[121]с петушиным пером в шапочке.

Малыш не мог сдерживаться. Он саданул каской по голове поляка из полиции вермахта и вызывающе выкрикнул:

— Выйди из строя, предатель!

Это вызвало большой шум, четверть роты составляли добровольцы из оккупированных стран, из Польши, Чехословакии и Югославии.

Лейтенант Ольсен попытался обуздать страсти и утихомирить тех, кто был оскорблен выкриком Малыша «предатель». Казак с юга России метнул в Малыша нож и выругался на ломаном немецком. Малыш загоготал и крикнул Легионеру, который шел во главе колонны рядом с лейтенантом Ольсеном:

— Гроза Пустыни, они хотят изрезать меня за то, что я сказал правду. Перебить их?

— Веди себя прилично, — крикнул в ответ Легионер.

Лейтенант Ольсен засмеялся. Он хотел внушить уважение Малышу, который высился над всеми, шагая с мешком на плече посреди строя.

Казак хотел идти позади Малыша; но Малыш вытащил его за шиворот вперед.

— Иди спереди, мурло. Чтобы я мог помочь тебе, если поскользнешься на своих соплях!

За казака вступился поляк в мундире польской вспомогательной полиции.

— Оставь его. Он доброволец, сражается за национал-социализм, как и мы с тобой!

Малыш вытаращил глаза и уставился в лицо поляка-полицейского. Словно хотел удостовериться, что тот существует в действительности.

— У тебя, должно быть, мозги набекрень! Я не сражаюсь ни за что такое, нет уж! Сражаюсь, чтобы спасти свою шкуру, и только! Слышал когда-нибудь о Колыме, дурачок? Если нет, то погоди, пока не очутишься там. Будешь есть каждый день гнилую рыбу, а Малыш в Бремене будет набивать живот бифштексами.

— Заткни пасть, свинья! — крикнул поляк и повел автоматом.

Малыш треснул его ладонью по шее с такой силой, что тот повалился. Из горла его вырывался прерывистый хрип.,

— Самозащита в соответствии с уставом, — усмехнулся Малыш.

В роте поднялся угрожающий ропот.

Малыш выпрямился в полный рост.

— Если кто хочет совершить самоубийство, пусть подойдет, Малыш охотно поможет ему отправиться на тот свет.

Его ударил в плечо брошенный камень. Малыш успел увидеть виновника, чеха в зеленом мундире полевой жандармерии.

Малыш со злобной усмешкой двинулся к нему. Чех в ужасе попятился. Но Малыш схватил его.

И зашептал, словно это было государственной тайной:

— Ты в своем уме? Хочешь, чтобы я отбил тебе заднее место? Или чего ты добивался, бросаясь камнями в почетного ефрейтора «разоруженных сил» великой Германии? — И внезапно издал ошеломляющий рев: — Ну и мразь!

Он схватил почти парализованного ужасом чеха за горло, поднял над головой и швырнул на обочину.

Потом равнодушно вернулся на свое место в строю между пруссаком и мной.

— Ну и сумасшедшее стадо, — сказал он, с безысходным видом покачивая головой. — Нам нужно будет смыться, как только стемнеет. Я таких еще не видел. Гнусные твари!

И запел:

Вчера на мягкой постели,

Сегодня с пулей в груди,

Завтра в холодной мо-гииилеее…

Последнее слово он растягивал нескончаемо, Потом плюнул и угодил прямо в выемку ключицы поляку-полицейскому.

Через три дня мы пришли в Проскуров; там смешанный батальон распустили, предоставив каждому заботиться о себе.

В Проскурове мы увидели первое свидетельство появления новой и более жестокой полиции вермахта. На телеграфных столбах были повешены двое старых пехотинцев. На груди у обоих висели объявления, написанные красными буквами:

Слишком труслив

Чтобы защищать отечество!

Мы остановились посмотреть на казненных. Они висели посреди рыночной площади, раскачиваясь на ветру, как маятники.

— Для них война окончена, — философски заметил пруссак.

— Лучше оставаться в строю, — решил Штайн. — Так по крайней мере есть какая-то возможность сохранить жизнь.

— Voila! — произнес Легионер, почесывая нос. — Я знаю, что это значит. Хорошие признаки. В Марокко, когда Легион был готов выйти из игры, случилось то же самое. Это верный признак конца.

Мы в гневе пошли по городу.

Мы решили заночевать в здании, очень похожем на сарай. Когда вошли, нам в нос ударил запах гнилой картошки и прелой соломы.

— Черт с ним, — сказал кенигсбержец, — останемся здесь.

— Все занято! — прорычал из темноты голос.

— Тем хуже для тебя, — заорал Малыш, — нам нужно место, понимаешь? Ты первый вылетишь, как нежелательный элемент.

— Заткнись, паршивая свинья! — ответил обладатель голоса.

Малыш шумно, как паровоз, ринулся в темноту. Вскоре она огласилась криками и воплями, клятвами и бранью.

Потом первые двое вылетели из двери по воздуху. Через несколько минут там уже было место для всех нас семерых.

Лейтенант Ольсен негромко засмеялся.

— Вот это последовательность!

В темноте кто-то спросил:

— Это ты, Малыш?

Легионер зажег полевой фонарик, и в его свете мы с удивлением увидели Эвальда из заведения Доры.

Малыш распрямился.

— Пресвятая Мария, Матерь Божья, и ты в городе? — Повернулся к Легионеру, державшему Эвальда в луче. — Я не лодырь, Гроза Пустыни, но слегка устал после ходьбы с этой сворой изменников. Немного вздремну, а потом задам Эвальду заслуженную трепку.

Легионер кивнул и перевел луч дальше на множество спящих людей.