может повернуть голову, чтобы укусить парня. На солдата с опухшим лицом и раненого, сбитых с ног, градом сыплются удары кулаков.

— Шкуру с них долой!

— Бей до смерти!

— Бей, черт возьми!

Кто-то останавливается с поднятым кулаком:

— Нет, бить не станем! Живьем закопаем!

Все смотрят на говорящего, и, хотя кулаки машинально опускаются на солдат, удары становятся слабее.

— Заколоть их! Проклятье предкам этих собачьих выродков! Зарезать… сварить… съесть… Заколоть сволочей!

Предложение старого Хая подливает масла в огонь.

— Черт возьми, еда будет!

— Мясо!

— Мясо…

Но радости в восклицании людей нет, в них слышится только ненависть.

Раненный в ногу прижимается щекой к земле. Подбородок его дрожит, желтые зубы оскалены. Песок набился ему в рот и обжигает, словно только что поджаренные бобы.

— Меня первым зарежьте, земляки, — слабым голосом стонет он.

— Почему тебя первым? — приближается к нему искаженное злобой лицо.

Мускулы на лице раненого дрогнули:

— Пусть уж скорее смерть…

— Назло не заколем, сначала помучиться заставим!

— Все будете мучиться! Все! Проклятые… давно ли вы…

— У них, наверно, припрятано награбленное серебро.

— Обыскать!

Однако у пленников ничего нет; только в кармане опухшего солдата две кости.

— В чулках ищите! В чулках!

Люди знают, что при отступлении эти негодяи прячут награбленные ассигнации в чулки.

У пленников чулки точно присохли к ногам: приходится сдирать их вместе с кожей.

— Ну что, нашли? — сквозь зубы спрашивает опухший.

Дети швыряют в солдат комьями земли.

— Провалиться вам, сопляки!

Глядя, как солдаты пытаются увернуться от ударов, дети смеются. Но смех у них совсем не детский; они с таким ожесточением швыряют в солдат землей, что очень скоро она забивает пленникам уши, нос, рот…

— Раньше, гады, грозными были! Теперь…

— Глядите, как бы не сбежали!

— Не сбегут!

— Будьте прокляты! Нагулялись, хватит!

— Пусть и бабы потерзают это чертово отродье!

— Верно! Тащите их, пусть бабы тоже отведут душу!

— Тащите!

— Пошли, ребята!

Солдат подхватывают как придется и тащат к перекрестку. Волочащаяся по песку нога раненого оставляет за собой глубокую борозду, как соха.

Раненый почти без чувств; рот и глаза его полузакрыты, он даже не упирается. У другого солдата па опухшем лице страдальческое выражение. Кто станет радоваться, отправляясь на смерть!

Как же так? Даже глотка воды эти солдаты во рту не имели, корочки не пробовали — и умереть? Немало горя хлебнули они за эти дни! Из-под вражеского огня бежали, шли по бесконечной дороге голодными, страдая от жажды, под палящим солнцем, — и все это для того, чтобы остаться в живых. А теперь?

Конец!

Они и раньше знали, что крестьяне ненавидят их и при случае сумеют рассчитаться. Но тут они растерялись, — они даже не представляли, что так велика эта ненависть; они забыли, сколько горя принесли людям своим приходом. Однако и они хлебнули горя. Они часто голодали, месяцами не видели жен. Торчали на передовой, шли в атаку, рисковали быть убитыми, лезли на штыки. А тех, кто не мог вынести мучений и пытался увильнуть, хватали, и стреляли в них, словно в мишень. Ведь и у них, солдат, есть матери, отцы, жены, дети. Почему же крестьяне ненавидят их?

Солдат с опухшим лицом смотрит на раненого товарища, потом переводит взгляд на тощего. Избитое лицо тощего в подтеках фиолетово-синего цвета. Кровь со скул стекает по подбородку. Глаза в ужасе расширены. Что с ним? Даже на линии огня он никогда не испытывал страха. Но ведь там, на передовой, у них было оружие.

— Эх! Жалко, нет пулемета!

Была бы эта игрушка, крестьяне и шевельнуться бы не осмелились! Головы, черти, опустили бы, все поднесли бы солдатам: еду, питье, женщин… Будь они прокляты!

Теперь конец! Попались!

Над землей стелется дым. Солдат волочат по земле. С их тел содрана кожа. Кровь просачивается сквозь серые форменные брюки.

— Живьем закопать! — взвизгивает какая-то старуха сквозь слезы.

— Сколько бед натворили! — вторит другая женщина. — Сколько зла, сколько зла!..

Женщины вспоминают своих мужей, детей. Они готовы вцепиться в горло этим мерзавцам, искусать их, обглодать кости! Но — странное дело! — как только мужчины бросают солдат к ногам женщин, те даже не поворачиваются к ним, а лишь плачут еще сильней.

— Закопать живьем!

Три пленника глядят па опаленную землю. Сейчас их зароют в ней, иссохшей, обжигающей, отправят к предкам, не дав и глотка воды.

— Воды, — молит тощий, облизывая потные, горько-соленые губы, — глоток воды… Потом убивайте…

— Воды? — какой-то старик даже подскочил от бешенства. — Воды, сволочь? Ишь чего захотел! Воды!

— Кости тебе переломать, а не воды! Заколоть тебя!

— Проклятье твоим предкам!.. Доченька моя Да-ню… Она…

Старый Хай вплотную подбегает к солдатам, подняв сжатые, высохшие, как тростник, кулаки. Щеки опухшего становятся совсем синими, по лицу тощего земляным червем сползает струйка тягучей слюны.

Пленники пытаются сопротивляться, но их крепко держат.

— Нет среди солдат хороших людей! Кому-кому, а нам, женщинам, это хорошо известно! Солдатня! Все они…

Тощий пробует повернуться, чтобы взглянуть на говорящую, но голова не повинуется ему.

— Скорей прикончите меня, — молит раненый дрожащим голосом. — Земляки… земляки…

Но люди как будто не слышат его.

— Земляки… земляки… не тяните… скорей же…

— Видал, как заговорил! — брызжет слюной Хай.

Раненый с огромными усилиями приподнимает веки.

Кто произнес эти слова? Но все лица странно сливаются перед его