Значительная часть гнева фронтовых офицеров, несомненно, была вызвана спокойным, бесстрастным тоном приказов лорда Раглана, усвоенной им от герцога Веллингтона практикой стараться пореже читать нотации офицерам, сосредоточившись на генералах и штабах. Письма часто начинаются с жалоб на «равнодушие» командующего, на аристократическое «бездушие и безразличие к страданиям простых людей». «Армия разочарована тем, как хладнокровно Раглан наблюдал за кровавым боем при Инкермане», – сетовал капитан Кемпбелл из 46-го полка. «Как и сам герцог [Веллингтон], – жаловался артиллерийский капитан, – лорд Раглан считается со всеми родами войск, абсолютно игнорируя артиллерию. Это вызывает недовольство среди нас». Гвардейцы тоже полагали, что с ними обращаются незаслуженно плохо. Полковник гренадеров даже посчитал своим долгом составить официальную жалобу на командующего.

Но даже если допустить, что командующему можно предъявить претензии в старомодности и невнимании, то некоторые из обвинений в его адрес совсем непонятны. Так, некоторым из офицеров он представляется чуть ли не монстром, по вине которого случаются все их беды и мелкие неприятности. Раглан был виноват и в том, что их карьерный рост шел слишком медленно, что снабжение было организовано плохо, что почта постоянно задерживалась. Например, корнет Фишер, долгое время не получая писем от родителей, предположил, что его лордство пользуется его корреспонденцией для разведения огня. Спустя две недели, когда выяснилось, что задерживается письмо домой самого корнета, тот, недолго думая, заявил, что «это чудовище» Раглан желает задержать все письма, в которых английские солдаты и офицеры могут пожаловаться на то, что в их дивизии пища была доставлена с двухдневным опозданием, а мясо – даже с трехдневным.

Капитан 8-го гусарского полка Даберли писал своей знакомой, которая была замужем за членом парламента, о том, что после бури начальник тыла доложил лорду Раглану, что в связи с трудностями в снабжении армии кавалерию необходимо отправить зимовать в Скутари. Ответ Раглана был таков: «Даже если солдаты будут есть колышки своих палаток, ни один кавалерист не покинет этих мест, пока не будет взят Севастополь».

В британских газетах «Таймс», «Дейли ньюс», «Морнинг геральд» и других постоянно цитировались подобные письма и слухи. Лорд Раглан, не обращая внимания на злобную клевету плохо информированных газетчиков, тем не менее заметил в ней симптомы всеобщего разочарования, первые дуновения приближающейся бури. В длинном ответе на письмо королевы, в котором она выразила свое огорчение по поводу «позорных статей в прессе», Раглан написал:

Будучи консерватором до мозга костей, Раглан далее писал о «совершенстве существующей армейской системы», о том, что, пользуясь представившимся случаем, надеется на то, что в ней не произойдет изменений, которые могли бы отвратить юных джентльменов от профессии, которой они хотели и могли бы служить верно и честно на благо короне.

Это письмо вызвало немедленную и очень всем понятную реакцию. По какому праву, позже гневно обрушивалась королева на прессу, «Таймс» третирует офицеров? Теперь она была полностью согласна с тем, что армия стала «объектом злостных и бесчестных нападок со стороны корреспондентов газет». Руководство армией «всегда было одной из главнейших прерогатив королевы». Она была «полностью согласна с важностью сохранения своих позиций в армии... с тем, чтобы не дать парламенту узурпировать военную власть».

Лорд Раглан поблагодарил королеву за то, что она «благосклонно согласилась ознакомиться с его замечаниями». Он «все более и более убеждался в их правильности». По его мнению, как бы удивительно это ни звучало, но «генерал Канробер неоднократно соглашался с Рагланом в его оценке назначения прессы и выражал надежду на то, что демократические перемены никогда не коснутся британской армии. Порочность демократии, по мнению Канробера, очевидна, несмотря на некоторые исключения, в частности случаи, когда выходцы из рядовых делают военную карьеру»[24].

Откровенный консерватизм Раглана, так явно продемонстрированный им в переписке с королевой, разделяло большинство армейских офицеров. И если бы они узнали, что Раглан был прав в предположении, что настоящей целью критики прессы было изменение военного законодательства и передача власти над армией парламенту, то, вероятно, пришли бы в ужас оттого, что доверчивые родственники, не спрашивая их разрешения, передают полные отчаяния и боли письма из-под Севастополя в газеты и тем самым способствуют достижению этой цели. Более умные, хотя и не разделяли теории Раглана о всеобщем заговоре, в то же время понимали, что множество гневных писем военных публикуются в газетах совсем не из тех альтруистических соображений, которые провозглашали их хозяева и редакторы. Они понимали, что, когда армия в тяжелом положении, объектом для обвинений и критики становятся ее командиры, что человек, стоящий впереди, в таких случаях всегда выглядит воплощением всех огрехов системы и несет ответственность за то, в чем виноваты все.

«Я вижу, – писал домой капитан Элтон, – что «Таймс» отзывается о Раглане все более неприязненно. Я понимаю, что людям свойственно искать виновного во всех грехах, что они ищут выход своему гневу и разочарованию. Но я уверен и в том, что сейчас на Раглана пытаются взвалить вину тех, кто находится гораздо ближе к дому».

Многие, подобно капитану Элтону, понимали, что, «если море начинает штормить, для каждого кита найдется свой Иона». И они сознавали, что Раглан не самая главная кандидатура на роль жертвы. «Настоящий виновник во всем не кто иной, как наше собственное правительство», – заявил майор Джослин. «Я считаю, – писал другой офицер, – что Раглан здесь ни при чем. За все должен ответить этот предатель Эбердин. Если бы он появился здесь, я не много поставил бы за сохранность его шкуры. Думаю, его съели бы живьем без соли». «Правительство, – заметил позже полковник Белл, – признало свою вину за наши беды и неудачи. Но они не горят желанием признаться в этом публично, в прессе».