не знает. А это вот «Жизнь Данте» Марии Ватсон548, «превел от руски», — я тоже везу в подарок автору. Ну а это «Хамлет, драма на Вильям Шекспир, превел от руски»549, — в подарок автору я ее не везу, но купил как курьез: произведение Шекспира, переведенное с русского.

Аргументация подействовала, жандарм пропустил всю кипу, и мы расстались с ним дружелюбно.

Из-за чего был произведен этот допрос и досмотр, я не знаю. Шло ли это из Константинополя от генерального консула или из Болгарии или прямо из Департамента полиции, так как я в разговоре со Зволянским сказал ему, что поеду в Болгарию? В Болгарии мне указывали несколько лиц, которых подозревали в том, что они состоят русскими шпионами, но характера достоверности эти указания не имели.

Из Волочиска я проехал в деревню Полтавской губернии, верст за двадцать от Ромен, где проводили лето в имении знакомых моя мать и В. И. Семевский, и провел у них два дня. Первое поразившее меня тут впечатление было то, что извозчик, который вез меня из Ромен в деревню, говорил со мной по-русски и притом довольно чисто. И потом в деревне многие мужики, с которыми я разговаривал, оказывались тоже владеющими русским языком; по-украински говорили главным образом бабы. Это находилось в резком противоречии с тем консерватизмом украинского языка, на котором так настаивал Драгоманов. В 1902 г. мне пришлось прожить целый месяц в другой деревне той же Полтавской губернии, в Лохвицком уезде550, и я вновь имел возможность убедиться, что русский язык сделал громадные завоевания и, хотя не является разговорным языком для населения в своей среде, во всяком случае, вполне понятен всем, а мужская половина (побывавшая в солдатах) может и говорить на нем.

Глава III. Смерть императора Александра III. — Жизнь в Крыму. — Знакомство с Бердяевым. — Мое поселение в Киеве. — Знакомства в русских и малорусских кружках. — Арест в Австрии в 1897 г. — История «Руси» Гайдебурова. — Арест в Киеве в 1898 г

Следующий год я провел в качестве домашнего учителя в семье Бонч-Осмоловских в Минской губернии551, но осенью 1894 г. побывал — конечно, с особого разрешения Департамента полиции — в Петербурге.

Как известно, летом 1894 г. император Александр III заболел нефритом и много месяцев боролся со смертью. По каким-то непонятным соображениям факт его болезни скрывался в России. В то время, когда иностранные газеты следили с величайшим интересом за ходом болезни, русские газеты поражали своим вынужденным равнодушием; происходило совершенно то самое, что повторилось через 30 лет, когда умирал Ленин. Но слухи о болезни расходились, и о ней знали все, даже в той глуши, где я жил. Когда в сентябре я приехал в Петербург552, то, можно сказать, там только об этом и говорили.

Меня поразило, что в тех литературных кругах, в которых я вращался, ожидание близкой смерти Александра наполняло почти всех какой-то непонятной мне радостью. И я не любил Александра III, но я ровно ничего не ожидал от его смерти: наследник был совершенно неизвестен, и не было никаких оснований думать, что при нем произойдут какие-нибудь перемены к лучшему. Особенно радостно ожидали смерти в кружке проф. Н. И. Кареева, а в нем едва ли не всех более радовался проф. И. В. Лучицкий (киевский), в это время находившийся в Петербурге и, кажется, живший у Кареева (или, по крайней мере, постоянно у него бывавший).

— На что вы рассчитываете? — допрашивал я, но сколько-нибудь вразумительного ответа ни от кого не получал.

— Перемена. Обновление. Хоть гiрше, та iньше553, — и тому подобные фразы ничего мне не объясняли.

Очень незадолго до смерти было официально сообщено о тяжелой болезни, и только с этого времени факт перестал быть бессмысленным секретом Полишинеля554.

Вечером 20 октября пришла телеграмма о смерти и была расклеена по улицам555. Весь вечер я бродил по городу, интересуясь тем, какое впечатление произведет известие о смерти на толпу. И видел одно: полнейшее равнодушие. Подойдет человек к телеграмме, прочтет ее и совершенно спокойно продолжает свой путь. Никакого горя на лице не заметно. Подойдут два человека, прочтут, произнесут какую-нибудь ничего не значащую фразу вроде: «Вот как!», «Этого следовало ожидать», и продолжают прерванную беседу. О горе населения не могло быть и речи556.

В мае 1895 г. мы с женой уехали в Крым и поселились на даче подле Ялты. Вскоре после нас на той же даче в соседних комнатах поселился С. А. Бердяев с семьей, приехавший из Киева. Семья состояла из С. А. Бердяева, его жены Елены Григорьевны и двух мальчиков лет 10 и 8. С ними был и младший брат Сергея Александровича, тогда студент Киевского университета, ныне известный философ, спиритуалист и церковник, Н. А. Бердяев. С ними у меня завязалось тесное знакомство.

Семья была интересная. Старший брат был поэт или, лучше сказать, считал себя таковым, ибо стихи его были из рук вон плохи, так что, читая их в печати, я часто спрашивал себя: да как же их печатают? Лучше, и то не намного, были его революционные стихи, которых печатать было нельзя, но которые он охотно читал знакомым. Это был человек неглупый, довольно много читавший, имевший обширные и очень разнообразные знакомства, довольно интересный собеседник, но человек психически не совсем нормальный557, причем ненормальность была наследственной: отец его558 тоже страдал некоторыми проявлениями психоза. Отец был владельцем крупного майората в Западном крае559, человеком довольно богатым. Сергей Александрович жил на средства отца, от которого он регулярно получал довольно крупные деньги, но вследствие редкой безалаберности, как своей, так и своей жены, постоянно нуждался в деньгах и постоянно просил у всех взаймы. В то время, когда я с ним познакомился, он, однако, еще сохранял привычку отдавать долги; через несколько лет он от нее эмансипировался. Всегда он был крайне неряшливо одет, с протертыми и даже не заштопанными локтями и коленями; руки часто были запачканы чернилами560.

Ненормальность его сказывалась, во-первых, в крайней раздражительности; противоречить ему было иногда довольно опасно, если не желаешь нарваться на грубый скандал; во-вторых, в болезненной, совершенно бессмысленной лживости. Он любил рассказывать о себе всякие небылицы, как он тонул, как он горел, и все это сопровождалось совершенно невозможными подробностями. Это не была хлестаковская хвастливость; себя он своими рассказами не возвеличивал, иногда даже напротив. Впоследствии мне передавали, будто однажды он вообразил, что