В день выборов жена Франко601 отправилась в объезд по избирательному округу, в котором выступал ее муж; я отправился с нею.

Мы останавливались — от поезда до поезда — в нескольких городах (Самбор и др.) и деревнях восточной Галиции и к вечеру прибыли в Перемышль; госпожа Франко с ночным поездом уехала домой, во Львов, а я остался на ночь в Перемышле с тем, чтобы утром повидаться кое с кем из местных жителей.

В местах наших остановок, и в Перемышле в том числе, я успел видеть достаточно, чтобы оценить австрийские (или, точнее, галицийские, ибо в остальной Австрии дело обстояло иначе) выборные порядки.

Избирательное помещение. У входа — жандарм с обнаженной шашкой602. Подходит избиратель.

— Легитимация! (То есть удостоверение в праве участия в выборах.)

— Вот она.

— Карта! (То есть избирательный бюллетень.)

— Я ее опущу в урну.

— Карта!

— Я ее опущу в урну.

Жандарм хватает избирателя, дает ему здоровый тумак, и избиратель кубарем катится с лестницы.

Я собственными глазами видел такую сцену, и даже несколько раз. В других случаях избиратель покорно протягивал жандарму избирательный бюллетень, тот его разворачивал, читал и только тогда пропускал избирателя. Между тем выборы по закону были тайными. Я делал попытки пройти в самое избирательное помещение (что в Германии допускалось свободно), для этого посылал свою корреспондентскую карточку председателю бюро, но через жандарма получал ответ:

— Не велено войти!

Одним словом, порядки, стоившие болгарских в стамбуловскую эпоху. Естественно, что Франко оказался забаллотированным603.

По приезде в Перемышль и окончании избирательной процедуры я имел поразительную, меня самого потом изумившую наивность послать в «Русь» телеграмму о том, что я видел, причем составил телеграмму довольно полно и определенно. Это было тем наивнее, что Перемышль — военная крепость. Во Львове такая телеграмма, может быть, прошла бы безнаказанно. Результат не заставил себя ждать.

На следующее утро в гостинице мне заявили, что за паспортом я должен сам сходить в полицию. Я сразу почувствовал нечто неладное, но пошел. В полиции меня заставили раздеться догола, подвергли самому детальному, в высшей степени оскорбительному обыску, нашли дыру в подкладке пальто и спрашивали, что там было спрятано; затем учинили допрос, причем я видел, что за мной следили с самого выезда из Львова, если не раньше; после допроса посадили в «separatka»604 № такой-то при полиции. Это была довольно большая, но крайне грязная комната, с отвратительно грязной кроватью, на которую лечь было противно, и столом; стула и другой мебели не было; самое скверное было, однако, то, что окно было разбито, а на дворе было самое начало марта, и погода стояла очень холодная. Затопили печку, но из трубы пошел такой страшный дым, что я просил не топить и предпочел выносить холод. В этой сепаратке я провел два дня и две ночи. Обед мне носили из гостиницы (за деньги, конечно), приносили его простывшим. Вообще условия заключения были очень неприятными, более неприятными, чем знакомые мне по опыту, тогдашнему или позднейшему, в царской России. Этим я не хочу сказать, что в провинциальной России, а особенно в Сибири, не бывало худших; я говорю только то, что лично я подобных условий в России до революции 1917 г. не переносил.

Через два дня мне объявили постановление: высылка навсегда из Австрийской империи под угрозой полугодичной тюрьмы за приезд в нее, и с жандармом проводили на русскую границу. Мне хотелось продолжать свою заграничную поездку, и потому я просил, чтобы меня отправили на какую-нибудь другую границу: германскую, сербскую или румынскую, но мне было в этом отказано на том основании, что высылка всегда проводится на ближайшую границу605. Таким образом, вся моя заграничная поездка продолжалась 10 дней и оказалась довольно бесплодной.

Я, однако, успел во время пребывания во Львове написать две корреспонденции в «Русь» и потом по возвращении в Киев606 третью, в которой я описал свое приключение в Перемышле. Телеграмма, к моему удивлению, тоже была послана и напечатана полностью. Но тут явился некоторый эпилог.

«Русь», в которой я писал, была не та «Русь», которую в начале 900‐х годов издавал А. А. Суворин. Это была газета, основанная в 1897 г. В. П. Гайдебуровым, сыном незадолго перед тем умершего редактора «Недели»607. Этот молодой человек, совершенно неопытный в газетном деле (при жизни отца он в «Неделе» никакого участия не принимал), но очень самоуверенный, унаследовав от отца «Неделю» и довольно крупные деньги, решил их истратить на газетное предприятие, уверенный, что судьба ему уготовила успех и славу. Он приобрел уже существовавшую, издававшуюся присяжным поверенным Кремлевым, небольшую газету «Русь» и подал прошение об утверждении нового редактора.

Момент был исключительно неблагоприятный. Положение печати, всегда в России скверное, было еще более тяжелым, чем шестью месяцами раньше или несколькими годами позже; объяснялось это не каким-нибудь общим ухудшением политического положения, а, может быть, обстоятельством личным, более или менее случайным: незадолго перед тем, летом 1896 г., главноуправляющим по делам печати вместо ушедшего Феоктистова был назначен М. П. (в инициалах не уверен) Соловьев, человек совершенно дикий. Ему приписывали фразу, что он будет не главноуправляющим по делам печати, а главноуправляющим печатью. Была ли сказана эта фраза или нет, я не знаю, — весьма вероятно, что нет, слишком она хороша, — но вел он себя так, что вполне ее оправдывал. Он действительно поставил себе ту цель, которую ставил цензуре один из старинных цензурных уставов (не то 1826-го, не то 1828 г.), а именно: не только устранять из оборота произведения вредные, но [и] доставлять произведения полезные (с правительственной точки зрения)608. Потому он ввел систему навязывания газетам и журналам, под страхом запрещения или других репрессий, своих редакторов.

Он навязал Гайдебурову в качестве редактора некоего Драгомирецкого. Гайдебуров совершенно не знал Драгомирецкого. При таких условиях на подобное требование ни в каком случае соглашаться не следовало и лучше было вовсе отказаться от газеты. Но Гайдебурову очень хотелось иметь свою газету, и, поговорив с Драгомирецким, он столковался с ним на таких условиях: Драгомирецкий за довольно хорошее жалованье будет редактором ответственным; ему предоставляется право veto609 на статьи, по его мнению, опасные в цензурном отношении, но вмешиваться в редакцию он не будет, и действительным редактором будет Гайдебуров.

Драгомирецкий был галичанин, в Галиции принадлежавший к партии крайних реакционных русофилов610 (Наумовича, Маркова). В России он служил по Министерству