обе стороны. Примирение греков и римлян по Полибию – в добре и взаимном прощении с забвением взаимных обид.

Во всех перечисленных выше четырёх случаях действия Полибия были продиктованы его гуманизмом. Это были не политические акции, а житейские поступки, объясняющиеся присущим историку чувством справедливости.

Современников и соплеменников обмануть трудно. Калликрата и Андронида, ставших римскими «агентами влияния» в Ахейском союзе, греки ненавидели и откровенно презирали. Ярость и ненависть к ним были столь велики, что «даже дети не стеснялись на улице обзывать их в лицо предателями» (Polyb. XXX. 23. 7). Римские ставленники, такие, как Хароп в Эпире[1139] или Ликиск в Этолии, с помощью римлян уничтоживший 550 предводителей Этолийского союза (Liv. XLV.28), вызывали всеобщее презрение[1140].

С таким же чувством к ним относились и римляне, использующие их в своих целях. Полибия же в Риме воспринимали совсем иначе, в противном случае ему был бы закрыт доступ «в лучшие дома» столицы Республики. Нобили никогда не использовали его в своих политических интересах, да им и мысль такая просто не могла прийти в голову по той простой причине, что они с ним дружили и получали от него дельные советы друга. Их отношения были основаны не на политике, а на чувствах личной симпатии.

Полибий использовал свои связи в Риме не для личных выгод – когда ему предложили взять себе из конфискованного имущества Диэя всё, что пожелает, он не только сам отказался, но и попросил своих друзей не покупать ничего из вещей, продаваемых квестором (XXXIX. 15. 1–2.).

Он сумел облегчить участь ахейцев, многим помог, возможно, даже спас. Он спас от уничтожения римлянами статуи Филопемена, добился возвращения в Ахайю уже вывезенных оттуда статуй Ахея, Арата, Филопемена (XXXIX. 14. 3—10).

«Ахейский народ в благодарность за эту услугу соорудил мраморное изображение Полибия» (Polyb. XXXIX. 14. 11). Это пишет он сам о себе, но вот что сообщает беспристрастный Павсаний: упоминая статую историка в Мегалополе, он приводит надпись на её основании, гласящую о том, что Полибий стал союзником римлян «и ему удалось успокоить их гнев на Элладу» (Paus. VII. 16.8). Те эллинские города, которые входили в Ахейский союз, получили от римлян разрешение, чтобы Полибий устроил их государственное правление и написал для них законы (VII. 16. 9) – это проявление доверия как с римской, так и с греческой стороны. Известно, что его статуи стояли в пяти городах Пелопоннеса (Paus. VIII. 9. 1; 30. 8; 37; 43. 5; 48. 8). Даже за пределами Ахейского союза, в Олимпии, находилась статуя Полибия с посвящением от элейцев (Ditt. Syll. № 685). Само наличие такого посвящения в Олимпии говорит о всеэллинском признании заслуг историка[1141]. Невозможно усомниться в искренности эллинов, воздавших таким образом дать уважения своему великому земляку.

В труде Полибия есть любопытная фраза: за оказанные ахейцам услуги они всеми способами выказывали ему благоволение, и в отдельных городах воздавали высшие почести – «как при жизни, так и после смерти» (Polyb. XXXIX. 16.4). Нет никаких оснований сомневаться, что это интерполяция, внесённая в текст кем-то из поздних переписчиков. Она хорошо показывает, каким на самом деле было отношение эллинов к Полибию и считали ли они его изменником.

В результате его деятельности даже те ахейцы, которые ранее были склонны считать его изменником, неизбежно должны были отдать должное его заслугам. Для современников Полибий – прежде всего заступник Эллады[1142]. Следовательно, в памяти не только современников, но и последующих поколений эллинов Полибий остался порядочным человеком – историком и политиком, которым можно гордиться и который много сделал для своей родины.

Используя доверие и расположение к нему римлян, Полибий в качестве посредника между Римом и Грецией много сделал для смягчения их взаимоотношений. «Деятельность Полибия в щекотливой роли друга Рима и защитника интересов Эллады была успешной»[1143], он служил «национальным интересам» греков[1144]. Полибий добивался от римлян более гуманного отношения к побеждённым. В его руках находились нити спокойствия и умиротворения соотечественников и их постепенной адаптации к новым политическим условиям[1145].

Ещё одно важное обстоятельство, на которое, похоже, до сих пор никто не обратил внимания: римляне стали для Полибия не совсем чужими. Семнадцать лет тесно общаясь с ними, он узнал этот народ, понял и принял его. Как справедливо отмечает Б. Вальденфельс, «обычно делание недоступного доступным означает уменьшение “чужести”, которое в экстремальных условиях доходит до уничтожения “чужести”»[1146].

Особая значимость политической (да и человеческой) деятельности Полибия заключается в том, что он одним из первых попытался проложить мост между греками и римлянами, сыграть роль связующего звена между ними. Вот почему его жизненная позиция и его дела заслуживают только уважения.

Проблема взаимоотношений римских нобилей с эллинистическими аристократами имеет ещё одну интересную грань: взаимоотношения римлян с италийской аристократией. Здесь тоже всё было далеко не просто. Даже спустя десятилетия после покорения Италии скрытая ненависть к Риму тлела среди по крайней мере некоторых представителей италийской знати, что хорошо видно на примере Блоссия из Кум. Тем сложнее предполагать хорошее отношение к Риму со стороны совсем недавно покорённых аристократов эллинистического Востока.

Традиционная точка зрения на философа Блоссия из Кум рисует его человеком демократических взглядов. Он был соратником и советником Тиберия Гракха, его личным другом, помогал ему в проведении реформ. После разгрома гракханского движения Блоссий перебрался в Малую Азию, где бушевало антиримское восстание Аристоника. Здесь он стал политическим консультантом претендента на пергамский престол.

Считается, что именно этот философ, сочувствуя их правому делу, дал восставшим политическую и религиозную программу, способную привлечь массы сторонников и усилить восстание. Речь идёт об идеологии гелиополитов – граждан солнца, мечтающих о построении государства всеобщей справедливости, основанного на братстве, равенстве и взаимном уважении.

Отсюда восприятие Блоссия как человека, думающего лишь о благе угнетённых и задыхающегося в душной атмосфере рабовладельческого Рима. Такой подход особенно был характерен для отечественной науки, изображающей философа чуть ли не революционером, и даже идеологом революционного движения рабов[1147]. Впрочем, в зарубежной историографии такие тенденции тоже заметны, даже столь глубокий исследователь Античности, как А. Тойнби считал Блоссия «эллинским прототипом Маркса»[1148]. Даже в новейшей литературе можно встретить высказывания об этом «идеологе социальных реформ»: «мысль вдохновлять Тиберия на великие деяния, быть может, переустройство вселенной (!!!! – А.Б.), волновала его дух. Блоссий перед Тиберием излагал свои прекрасные социальные проекты. Хотел использовать Тиберия как своё орудие, но – очаровался им и действовал как живой автомат»[1149].

Однако есть очень серьёзные основания посмотреть на всё это совсем под другим углом зрения. Существует несколько достаточно важных обстоятельств, которые,