как нам представляется, позволяют поставить под сомнение образ прекраснодушного борца за права человека.

Первое. Происхождение Блоссия, судьба его предков, его воспитание. Родился он в Кампании, в городе Кумы, принадлежал к влиятельному сабелльскому роду. Отсюда первая посылка: в результате римского завоевания Кампании предки Блоссия лишились власти (и сопряжённых с ней доходов!). Логично было бы предположить, что они не могли испытывать особых симпатий к Риму. К тому же в сильно эллинизированной Кампании римлян должны были воспринимать «по-эллински», то есть – как варваров.

Очевидно, всё это должен был унаследовать будущий философ, с молоком матери впитавший восприятие Рима как завоевателя. Сомнительно, чтобы он считал себя римлянином. Ещё меньше оснований полагать, что он мог быть патриотом того государства, которое поработило его малую родину.

Второе. Во время II Пунической войны предок нашего философа – Марий Блоссий, кампанский претор и представитель знатного кампанского рода – изменил Риму и ратовал за союз с Ганнибалом (Liv. XXIII.7.8–9). И не только Марий Блоссий – фактически вся Кампания перешла на сторону Ганнибала. Более того, кампанцы уничтожили префектов союзных войск и всех римских граждан, кого сумели захватить (Liv. XXIII. 7.3.). Вина за это преступление косвенным образом падает и на Марка.

В 210 г. до н. э. 170 кампанцев во главе с несколькими братьями Блоссиями намеревался поджечь временный римский лагерь у Капуи (Liv. XXVII. 3. 4–5). Он состоял из жилищ, сооружённых из досок, тростника и соломы (Liv. XXVII. 3.2–3) – в случае успешного поджога жертвы были бы очень многочисленными.

Следовательно, предки Блоссия не ограничивались лишь неприятием римской власти, но готовы были активно сражаться против неё с оружием в руках. Даже нисколько не считаясь с возможным количеством жертв. Неслучайно М. Грант характеризует Блоссия как представителя «известной антиримской фамилии из Кум»[1150].

Третье. О заговоре Блоссиев донесли их собственные рабы. Властям удалось предотвратить нападение. Заговорщики были схвачены и казнены. (Liv. XXVII. 3. 5). Почитание предков – одна из важнейших черт бытия античного общества. За гибель предков, тем более последовавшую не на поле боя, а от рук палача – полагалось мстить потомкам, это было их моральным долгом.

С другой стороны, память о бесчестных поступках предков (бесчестных – с римской точки зрения) передавалась из поколения в поколение (вспомним типологически близкое, хотя и греческое, проклятие Алкмеонидов). По римским понятиям, Блоссий нёс на себе пятно представителя рода изменников. Можно предположить, что он чувствовал такое к себе отношение, и едва ли это добавляло ему симпатий к римлянам.

Четвёртое. Блоссий дважды оказывался в тех местах, где происходили смуты и вообще события, способные доставить Риму массу неприятностей. Причём оба раза – в качестве одного из руководителей таковых смут. Это не может быть случайностью, скорее, говорит об осознанном и целенаправленном выборе философа.

Он подстрекал Тиберия Гракха к более радикальным действиям (Cм.: Plut. Tib. XVII). Появившись в Малой Азии после разгрома гракханского движения, он стал «политконсультантом» Аристоника и дал ему ценный совет, ожививший уже фактически угасавшее восстание – привлечь под свои знамёна рабов и бедноту[1151]. В этом и был смысл Гелиополиса – не построение Города Солнца, а агитация наивных, которых можно было бросить на мечи римских легионов.

Пятое. Все вышеизложенное, как проявление крайнего политического экстремизма, мало вяжется с учением стоицизма, к которому, принадлежал Блоссий. Ведь в целом стоицизм проповедовал терпение, выдержку, и отрицал насилие[1152]. Самоубийство Блоссия после поражения восстания Аристоника также является поступком, едва ли несовместимым с образом философа-стоика. Скорее, это жест отчаяния, свойственный фанатичному борцу за идею, понявшему, что провести её в жизнь невозможно.

Почему Блоссий вёл себя именно так, а не иначе? Кем же он всё-таки был и чего хотел?

Кроме приведённых пассажей из Тита Ливия, источники сохранили немного достаточно беглых упоминаний о жизни и деятельности куманца (Plut. Tib. XVII; XX; Val. Max. IV, 7.1; Cic. Lael. 37). По мнению Цицерона – неприемлема вся деятельность Блоссия, но особое внимание он заостряет на том обстоятельстве, что философ перешёл на сторону врагов Рима, вкладывая эти слова в уста Лелия (ibid.). Валерий Максим полагал, что Тиберий cum scelerata factione (III.2.17) – «со своей злодейской шайкой» был врагом родины (IV.7.1.). Видимо, таким образом он характеризует именно радикальное крыло гракханского движения.

Саллюстий пишет, что цели Гракхов были хороши, но средства – дурными (Sall. Bell. Iug. 42.1–4; 31.6–8). Авторы, которых никак нельзя заподозрить в симпатиях к латифундистам, тем не менее очень резко отзываются о деятельности Гракхов (См.: Flor. II.3.13–15; Quintil. II.16.5; Plin. NH. XIII.6.3; XXXIII.8.3), очевидно – исходя не из своих «классовых позиций», а из-за осуждения экстремизма, допущенного Гракхами под влиянием радикалов.

Видимо, первым, кто попытался конкретнее разобраться в мотивах, которыми руководствовался Блоссий, был Д. Дадли[1153], поскольку обычно имя философа упоминалось лишь в связи с Тиберием Гракхом и Аристоником или в общих трудах об их движениях. Попыток увязать его деятельность с его родословной, насколько нам известно, ранее не предпринималось.

Вывод Д. Дадли: Блоссий унаследовал от своих предков демократические взгляды и негативное отношение к римскому нобилитету, поэтому в стоицизме он придерживался радикального течения[1154]. Сразу же возникают некоторые возражения.

Демократизм Блоссия нам представляется весьма сомнительным, как и демократические взгляды его аристократических предков. Очевидно, и реформы Гракха, и восстание Аристоника привлекали его не своей демократической направленностью, в случае с Аристоником тоже более чем сомнительной. До появления Блоссия выступление Аристоника не носило никакого социального характера, а было элементарным мятежом с целью захвата царского престола Пергама! Социальный характер ему придал мудрый совет самого философа о привлечении к восстанию низов общества. Но при этом он заботился не о народе, главной целью было оживить почти угасшее восстание. И надо признать, что ему это удалось.

Тогда что же влекло его в Малую Азию? На наш взгляд – возможность причинить вред Риму. Расквитаться с ним за казнь своих предков. Речь идёт не о «негативном отношении» к нобилям, а скорее о явно враждебном отношении философа к римскому государству! Блоссий, не исключено, должен был воспринимать его как оккупанта своей «малой родины». Едва ли он чувствовал себя римлянином. Скорее наоборот – воспринимал себя как человека, находящегося в тылу врага. Радикализм в стоицизме – это тоже весьма спорно. Стоицизм не предполагал экстремистских действий, тем более – связанных с массовой гибелью людей. Очевидно, кровь не пугала выходца из Кум, скорее он даже стремился к ней и провоцировал кровопролитие.

С другой стороны, Д. Дадли сам же отмечает, что борьба Блоссия против Рима идёт не от его философии, а от политического положения Кампании[1155]. С этим можно