— Ты видал самого князя Владимира?! — поразился Несда. Для него времена великого и славного кагана были седой древностью. — А какой он был?

— Какой? — задумался старец, сильнее скособочась на свою дубину. — Да вроде обыкновенный. Но, правда, неуемный. Как начнет что делать — так с размахом. Землю свою устраивать, храмы ставить, милостыню творить. Пиры на весь мир затевать. Вот так же и Русь окрестил, с размахом. И правильно.

— А правда, что у него было девятьсот жен? — спросил Несда и порозовел.

— Так то бес похотливый терзал князя. После же крещения от тех жен одна молва осталась. А бес удрал, только пятки сверкали.

Несда рассмеялся, представив улепетывающего с поджатым хвостом беса. Монах тоже улыбался, показывая несколько уцелевших зубов.

— Ты, дедушка, будто бы видел того беса?

— Не видел, а знаю их повадки.

Несда посмотрел на келью и погрустнел.

— Долго как!

— Ничего. Отец Демьян уже елеем мажет.

— А ты и сквозь двери умеешь видеть, дедушка?

— Ну, может, и умею, — сказал монах, словно бы сам себе не поверил. — Строг с тобой отец-то? — кивнул он на келью Демьяна.

— Строг, — вздохнул Несда.

— А ты не перечь ему. Хочет бить — так пускай. Главней отца только небесный Отец.

— Как же не перечить, если Бог главнее? — недоумевал Несда.

— Экий у тебя разум быстрый. Вот послушай-ка, что я тебе расскажу.

Монах поудобнее перехватил свою палку.

— До блаженного Феодосия был у нас игумен Варлаам. Родом он был боярский сын, а отец его ходил в любимцах у князя Изяслава, богатством немалым владел. Но Варлаам в боярах быть не захотел, ему больше полюбились слова отца нашего Антония. Отрок приходил сюда часто и все смотрел на иноческую жизнь. А в один день приехал на коне, в богатых одеждах и с холопьями. Да все это свое богатство бросил к ногам блаженного Антония. Вот, говорит, вся прелесть мира, отрекаюсь от нее и хочу быть иноком.

Несда слушал старика с открытым ртом, боясь пропустить хоть слово.

— Ну, понятно, отец наш Антоний стал его по своему обычаю отговаривать. Тяжка де монашья доля, и мирские соблазны зовут обратно. Берегись не исполнить иноческих обетов, не то явишься пред Богом лжецом и отступником. Как бы де твой отец не извлек тебя отсель силой и тем бы опять не порушил твои обеты. Но отроку все это было нипочем. Тогда постригли его в иноки, чему он был только рад. Да радость была недолгая. Боярин, прознав, нажаловался князю, а тот в гнев. Призвал к себе отца нашего Антония и грозился разорить обитель. Брата Никона, который отрока постриг, хотел вовсе заточить в поруб. Да ничего уже он поделать не мог, благоверный князь наш. Ну а боярин смог. Пришел в обитель со своей дружиной и ну с криками выгонять монахов из пещер. Отыскал сына, отхлестал по щекам и сорвал с него рясу. Холопы нарядили отрока в мирское платье и усадили на телегу. Так и повезли его. Он по дороге-то платье с себя стащил да бросил в канаву. Снова его одели и теперь уже связали. А он и тут сумел с телеги упасть и одежу измарать в грязи.

— Как же он в обитель воротился и отступником не стал? — жадно торопил Несда монаха.

— Где уж боярину было такого упрямца переупрямить! Три дня сын его в одном углу просидел, не пил, не ел, слова не говорил. Все в стенку глядел. Сжалился боярин, со слезами отпустил его. А на другой год отец наш Антоний Варлаама игуменом поставил. Тут же и князь на молодого монаха глаз положил — взял его в свой Дмитровский монастырь настоятелем. Вот тебе притча, отрок. Нравится?

— Ага, — кивнул Несда, завороженный рассказом старика.

— Ну, пойду я, — молвил монах, — а то совсем с тобой заговорился. У нас нынче, брат, Страстная седмица. Самая великая в году.

Он зашагал прочь, чавкая размокшей грязью.

— Дедушка! — окликнул его Несда, спохватившись. — Не пойму я никак — для чего тот монах кругом кельи ходит?

— А это он путешествует, — обернулся старик. — Бесы его в путь зовут, прочь из обители. Вот брат Елисей и перехитряет их таким способом. Древние отцы так же делали, и он вслед за ними. Разумеешь притчу?

— Разумею, — еле слышно сказал Несда.

Тут распахнулась дверь Демьяновой кельи, появился Захарья с младенцем на руках. За ним вышел сам Демьян в иерейской епитрахили. Его голову, словно нимб святых на иконах, окружало белое облако волос, а борода была короткая, стриженая.

— Дитя здорово будет, не тревожься, — молвил Демьян. — Спаси вас Христос.

Захарья повернулся к нему и, покрепче прижав к себе сверток с чадом, низко поклонился. Когда он распрямился, монаха уж не было — скрылся в келье.

Несда бросился к отцу. На глазах у того стояли слезы. Вместе вернулись к телеге.

— А я ведь… зло на них держал, — сдавленно сказал Захарья. — За лодьи.

Несда заглянул в сверток. Младенец был бледно-розовый и дышал ровно. На лбу у него растекся елей. Несда поцеловал младенца в крохотный нос и тихо засмеялся.

Между тем в дальнем конце монастыря приключилось некое смятение. От пещеры затворника Антония шли гурьбой несколько монахов и звали игумена. Они несли, держа за углы, большой кусок дерюги, в ней лежало нечто тяжелое. К ним подходили другие чернецы, толпа росла на глазах. Но никакого беспокойства среди монахов не было. Они двигались чинно и не спешили. От хозяйственных клетей навстречу им вышел Феодосий. Монахи положили свою ношу на землю, в сухое место. Несда увидел, что на дерюге лежит покойник. Он ощутил волнительный интерес.

— Я погляжу, — сказал он отцу и торопливо, стараясь не бежать, подобрался к монахам.

— Отче, — обратился к игумену инок из тех, что несли мертвеца, — нас зазвал в пещеры блаженный Антоний и повелел раскопать затвор брата Исаакия, ибо брат этот не отозвался нынче на его приветствие. Мы все думали, что брат Исаакий, взявший на себя непосильные подвиги, отдал Богу душу. А когда вынесли его на свет, то увидели, что он дышит. Посмотри на него, отче!

Тот, кто казался покойником, был не стар, но совершенно сед. На мертвецки бледном лице, густо заросшем бородой, застыла гримаса не то отвращения, не то страдания, либо же того и другого вместе. Однако Несду поразило не это, а суровая одежда чернеца. Исподним ему служила жесткая власяница, поверх нее была надета козлиная шкура с грязным свалявшимся мехом. Задубевшая шкура обтягивала тощую плоть монаха так тесно, что было непонятно, как он влез в нее и, главное, как терпел. Наверное, он натянул на себя сырую шкуру, только что содранную с козла, и она высохла на нем, догадался Несда. На такое способны лишь великие подвижники, с содроганием и трепетным восторгом подумал он.

Феодосий, склонившись над затворником, изучил выражение его лица. Внезапно монах раскрыл глаза. Игумен подождал, когда взгляд его станет разумным, но этого не произошло. Подвижник смотрел без выражения, будто слабоумный, и не шевелился.