Когда с Татарского сняли повязку, он уже совершенно замерз. Особенно холодно было босым ступням на каменном полу. Открыв глаза, он увидел, что стоит в дверях просторного помещения, похожего на фойе кинотеатра, где, судя по всему, происходит нечто вроде фуршета. Он сразу заметил одну странность – в облицованных желтым камнем стенах не было ни одного окна, зато одна из стен была зеркальной, из-за чего освещенный яркими галогенными лампами зал казался значительно больше, чем был на самом деле. Собравшиеся в зале люди тихо переговаривались и разглядывали листы с машинописным текстом, развешанные по стенам. Несмотря на то что Татарский стоял в дверях совершенно голый, собравшиеся не обратили на него особого внимания – разве что равнодушно поглядели двое или трое. Татарский много раз видел по телевизору практически всех, кто находился в зале, но лично не знал никого, кроме Фарсука Сейфуль-Фарсейкина, стоявшего у стены с бокалом в руке. Еще он заметил секретаршу Азадовского Аллу, занятую разговором с двумя пожилыми плейбоями, – из-за распущенных белесых волос она походила на немного грешную медузу. Татарскому показалось, что где-то в толпе мелькнул клетчатый пиджак Морковина, но он сразу же потерял его из виду.

– Иду-иду, – долетел голос Азадовского, и он появился из прохода в какое-то внутреннее помещение. – Прибыл? Чего у дверей стоишь? Заходи, не съедим.

Татарский пошел ему навстречу. От Азадовского попахивало винцом; в галогенном свете его лицо выглядело усталым.

– Где мы? – спросил Татарский.

– Примерно сто метров под землей, район Останкинского пруда. Ты извини за повязочку и все дела – просто перед ритуалом так положено. Традиции, мать их. Боишься?

Татарский кивнул, и Азадовский довольно засмеялся.

– Плюнь, – сказал он. – Это все туфта. Ты пока прогуляйся, посмотри новую коллекцию. Два дня как развесили. А у меня тут пара важных терок.

Он поднял руку и щелчком пальцев подозвал секретаршу.

– Вот Алла тебе и расскажет. Это Ваван Татарский. Знакомы? Покажи ему тут все, ладно?

Татарский остался в обществе секретарши.

– Откуда начнем осмотр? – спросила она с улыбкой.

– Отсюда и начнем, – сказал Татарский. – А где коллекция?

– Так вот она, – сказала секретарша, кивая на стену. – Это испанское собрание. Кого вы больше любите из великих испанцев?

– Это… – сказал Татарский, напряженно вспоминая подходящую фамилию, – Веласкеса.

– Я тоже без ума от старика, – сказала секретарша и посмотрела на него холодным зеленым глазом. – Я бы сказала, что это Сервантес кисти.

Она аккуратно взяла Татарского за локоть и, касаясь его голой ноги высоким бедром, повела к ближайшему листу бумаги на стене. Татарский увидел на нем пару абзацев текста и синюю печать. Секретарша близоруко нагнулась к листу, чтобы прочесть мелкий шрифт.

– Да, как раз это полотно. Довольно малоизвестный розовый вариант портрета инфанты. Здесь вы видите нотариальную справку, выданную фирмой «Оппенхайм энд Радлер», о том, что картина действительно была приобретена за семнадцать миллионов долларов в частном собрании.

Татарский решил не подавать виду, что его что-то удивляет. Да он, собственно, и не знал толком, удивляет его что-то или нет.

– А это? – спросил он, указывая на соседний лист бумаги с текстом и печатью.

– О, – сказала Алла, – это наша жемчужина. Это Гойя, мотив Махи с веером в саду. Приобретена в одном маленьком кастильском музее. Опять-таки «Оппенхайм энд Радлер» не даст соврать – восемь с половиной миллионов. Изумительно.

– Да, – сказал Татарский. – Правда. Но меня, честно говоря, гораздо больше привлекает скульптура, чем живопись.

– Еще бы, – сказала секретарша. – Это потому что в трех измерениях привыкли работать, да?

Татарский вопросительно посмотрел на нее.

– Ну, трехмерная графика. С бобками этими…

– А, – сказал Татарский, – вы вот про что. Да, и работать привык, и жить.

– Вот и скульптура, – сказала секретарша и подтащила Татарского к новому бумажному листу, где текста было чуть побольше, чем на остальных. – Это Пикассо. Керамическая фигурка бегущей женщины. Не очень похоже на Пикассо, вы скажете? Правильно. Но это потому, что посткубистический период. Тринадцать миллионов долларов почти, можете себе представить?

– А сама статуя где?

– Даже не знаю, – пожала плечами секретарша. – Наверно, на складе каком-нибудь. А если посмотреть хотите, как выглядит, то вон каталог лежит на столике.

– А какая разница, где статуя?

Татарский обернулся. Сзади незаметно подошел Азадовский.

– Может, и никакой, – сказал Татарский. – Я, по правде сказать, первый раз сталкиваюсь с коллекцией такого направления.

– Это самая актуальная тенденция в дизайне, – сказала секретарша. – Монетаристический минимализм. Родился, кстати, у нас в России.

– Иди погуляй, – сказал ей Азадовский и повернулся к Татарскому: – Нравится?

– Интересно. Только не очень понятно.

– А я объясню, – сказал Азадовский. – Это гребаное испанское собрание стоит где-то двести миллионов долларов. И еще тысяч сто на искусствоведов ушло. Какую картину можно, какая будет не на месте, в какой последовательности вешать и так далее. Все, что упомянуто в накладных, куплено. Но если привезти сюда эти картины и статуи, а там еще гобелены какие-то есть и доспехи, тут пройти будет негде. От одной пыли задохнешься. И потом… Честно сказать – ну, раз посмотрел на эти картины, ну два, а потом – чего ты нового увидишь?

– Ничего.

– Именно. Так зачем их у себя-то держать? А Пикассо этот, по-моему, вообще мудак полный.

– Здесь я не вполне соглашусь, – сглотнув, сказал Татарский. – Или, точнее, соглашусь, но только начиная с посткубистического периода.

– Я смотрю, ты башковитый, – сказал Азадовский. – А я вот не рублю. Да и на фига это надо? Через неделю уже французская коллекция будет. Вот и подумай – в одной разберешься, а через неделю увезут, другую повесят – опять, что ли, разбираться? Зачем?

Татарский не нашелся, что ответить.

– Вот я и говорю, незачем, – констатировал Азадовский. – Ладно, пошли. Пора начинать. Мы потом сюда еще вернемся. Шампанского выпить.

Развернувшись, он пошел к зеркальной стене. Татарский последовал за ним. Дойдя до стены, Азадовский толкнул ее рукой, и вертикальный ряд зеркальных блоков, бросив на него электрический блик, бесшумно повернулся вокруг оси. В возникшем проеме стал виден сложенный из грубых камней коридор.

– Входи, – сказал Азадовский. – Только пригнись, здесь потолок низкий.