Утром первого весеннего дня 1954 года дядя попросил меня вывести из гаража машину. Он надел зеленый костюм, в котором я видел его в последний раз тринадцать лет назад в Оране, во время обеда в честь Мессали Хаджа, белую рубашку, галстук-бабочку, сунул в жилетный карман золотые часы на цепочке, обул черные остроносые туфли и нахлобучил на голову феску, купленную недавно в старой турецкой лавке в Тлемсене.

– Поеду поклонюсь могиле предка, – сказал он.

И поскольку я не знал, где она находится, эта могила, дядя сам подсказывал дорогу, вившуюся среди деревень и проселков. Мы ехали все утро, не останавливаясь, чтобы отдохнуть или перекусить. Жермене, не выносившей запаха бензина, стало так плохо, что она буквально позеленела, а бесконечные повороты, швырявшие автомобиль то вверх, то вниз, чуть не добили ее окончательно. Ближе к вечеру мы выехали на вершину скалистой горы. У наших ног стойко сопротивлялась засухе равнина, расчерченная на клетки оливковыми рощами. Местами земля лопалась под напором эрозии, и растительность уступала место пустыне. Несколько запруд еще пытались сохранить лицо, но было очевидно, что засуха рано или поздно выпьет их до самого дна. У подножия холмов бродили стада овец, разделенные таким же расстоянием, что и пыльные, раздавленные тяжестью солнца загоны. Дядя приложил козырьком руку к глазам и стал всматриваться в горизонт. Но того, что искал, явно не нашел. Он поднялся по каменистому склону до жидкой рощицы, посреди которой окончательно превращались в тлен какие-то руины – остатки то ли мечети, то ли мавзолея, дошедшего до нас из другой эпохи, который суровые зимы и знойное лето не пощадили, разрушив до основания. В тени невысокой стены, путавшейся в собственных развалинах, таилось выгоревшее на солнце, испещренное трещинами захоронение. Это и была могила предка. Дядя очень огорчился, увидев ее в столь плачевном состоянии. Он снял перекладину, прислонил ее к глинобитной стене и с невыразимой грустью на нее посмотрел. Затем почтительно открыл изъеденную червями деревянную дверь и вошел в святилище. Мы с Жерменой остались ждать во дворике, заросшем колючим кустарником. Молча. Поскольку дядя на могиле патриарха забыл обо всем на свете, Жермена села на камень и обхватила руками голову. После нашего отъезда из Рио-Саладо она не произнесла ни слова. Когда Жермена вот так молчала, я всегда опасался худшего.

Дядя вновь присоединился к нам, когда солнце уже клонилось к горизонту. Тень от мавзолея непомерно вытянулась, в зарослях кустарника зашептал прохладный бриз.

– Пора возвращаться, – сказал он, направляясь к машине.

Я ждал, что он заговорит со мной о предке, о Лалле Фатне, о причинах, побудивших его ни с того ни с сего приехать на эту овеваемую ветрами гору, но все было напрасно. Он устроился рядом со мной на сиденье и больше не сводил с дороги глаз. Мы ехали добрую половину ночи. Жермена на заднем сиденье задремала. Что касается дяди, то он не двигался с места. Он погрузился в себя и унесся мыслями далеко-далеко. Мы с самого утра ничего не ели, но дядя, казалось, этого даже не замечал. Я видел, что лицо его побледнело, щеки запали, а взгляд стал таким же, как раньше, когда он без предупреждений прятался за ним в параллельном мире, который долгие годы был для него каторгой и убежищем.

– Я за него боюсь, – призналась мне Жермена несколько недель спустя.

Я не считал, что дядя опять заболел. Он по-прежнему читал и писал, садился с нами за стол, по утрам гулял в садах, но вот разговаривать с нами больше не стал. Кивком благодарил Жермену, когда она приносила ему чай или разглаживала складку на пиджаке, но не произносил ни слова. Дядя мог часами сидеть в кресле-качалке на балконе, любуясь холмами, вечером возвращался к себе в комнату, надевал халат с домашними туфлями и запирался в своем кабинете.

Как-то вечером он лег в постель и велел позвать меня. Лицо его стало еще бледнее, а рука, когда он схватил мое запястье, была такой холодной, что казалась высеченной изо льда.

– Мне хотелось бы увидеть твоих детей, мой мальчик. Они наверняка наполнили бы мое сердце радостью. Знаешь, у меня на коленях никогда не прыгали малыши. – В его глазах поблескивали слезы. – Женись, Юнес. Одна лишь любовь способна отомстить за те подлые удары, которые наносит нам судьба. И помни: если женщина одаривает тебя своей любовью, ты можешь достать с неба любую звезду, и ни одно божество тебе даже в подметки не годится.

Я чувствовал, как охватывавший его холод забирается и в меня, как начинает дрожать мое запястье, как он скользит дальше и распространяется по всему телу. Дядя говорил со мной долго и после каждого слова удалялся на милю от нашего мира. Он нас покидал. Жермена плакала, свернувшись на кровати. Ее рыдания заглушали дядины слова. Странная то была ночь, глубокая, но в то же время бесконечно далекая от действительности. Где-то в полях выл шакал – выл так, как я раньше не слышал. После пальцев дяди на моем запястье оставался синеватый след, они, будто жгут, препятствовали циркуляции крови. Рука затекла. И, лишь увидев, как Жермена перекрестилась и закрыла мужу глаза, я признал, что любимый человек имеет право угаснуть, как солнце на закате, как свеча на ветру, и что боль, которую мы от этого чувствуем, является неотъемлемой частью земной жизни.

Дядя не увидел, как его страна взяла в руки оружие. Судьба посчитала его этого недостойным. А как иначе объяснить, что он угас за пять месяцев до долгожданного восстания, столько раз откладываемого, во имя освобождения? День Всех Святых в 1954 году застал нас врасплох. Хозяин кафе ругался на чем свет стоит, положив на стойку газету. Началась война за независимость, но для большинства смертных, если не считать короткого взрыва возмущения, быстро угасшего после того, как на улице произошел очередной казус, она означала лишь несколько ферм, сожженных в Митидже и уж явно не лишивших их сна. В то же время на жандармов в Мостаганеме напали вооруженные молодчики, в результате были жертвы. «Ну и что? – сыпались отовсюду возражения. – На дорогах их гибнет больше. Опять же трущобы…» Но вот чего многие на этот раз не знали, это что теперь за дело взялись всерьез и откат назад уже невозможен. Горстка революционеров решила перейти к действию и встряхнуть народ, одуревший от более чем вековой колонизации и прошедший через суровые испытания в ходе восстаний отдельных племен, случавшихся от поколения к поколению, – восстаний, которые колониальная армия, мифическая и всемогущая, неизменно подавляла после нескольких сражений путем карательных экспедиций и долгих лет лишений. Даже прославленная ОС (Организасьон секрет)[11], так ярко сверкнувшая в конце 40-х годов, сумела привлечь в свои ряды совсем немногих мусульманских активистов, жаждавших вооруженного противостояния. Так, может, мятеж, вспыхнувший почти по всему северу Алжира ровно в полночь, в первую минуту 1 ноября, тоже был лишь короткой вспышкой, мимолетной искрой, тут же погасшей в вихре извечного отвращения разобщенного народа, неспособного сплотиться ради общего дела? Нет, на этот раз нет. Спорадические «акты вандализма» множились по всей стране, набирали размах и порой совершались с неслыханной дерзостью. Газеты трубили о «террористах», «мятежниках» и «отщепенцах». То и дело, особенно в горах, происходили перестрелки, а с убитых военных снимали оружие и амуницию. В Алжире в мгновение ока уничтожили комиссариат; полицейских и чиновников убивали прямо на улице, предателям перерезали горло. Из Кабилии приходили сводки о каких-то подозрительных перемещениях; упоминались даже группки людей в мундирах военного образца с ветхозаветным оружием в руках, которые устраивали засады на жандармов, а затем растворялись среди холмов. В Оресе появились целые эскадроны со своими полковниками, неуловимая повстанческая армия и запретные зоны. В Фаллаусене, неподалеку от нашего городка, бедуинские таборы опустели; их обитатели ночью отправились в горы и образовали партизанский отряд. Немного ближе, в Айн-Темушенте, в самом центре города, произошли уличные столкновения. Стены покрылись надписями, состоявшими всего из трех букв: ФНО. Фронт национального освобождения. Целая программа. Со своими законами, директивами, призывами к всеобщему восстанию. С комендантским часом, запретами, судами, административными структурами, а также сложной и запутанной, но эффективной системой. С собственной армией и подпольным радио, ежедневно поднимавшим мятеж за плотно запертыми ставнями домов…