Разумеется, он никак не мог предположить, что три года спустя окажется в плену у императора Генриха, неспособный защитить даже самого себя, не говоря уж о далеких доменах. Впервые Ричард сполна понял, что должен был почувствовать его отец, узнав об измене – причем не первой – своего любимого сына. Ему подумалось, не Всевышний ли карает его за роль, сыгранную в падении Генриха. Но эту мысль стоит приберечь для тех бессонных часов, когда он будет пытаться понять и принять волю Господа. Сейчас нужно разобраться с предательством Джонни. К счастью, он знал средство, знал оружие, способное сильнее всего ранить, уязвить гордыню Джонни до самых костей. Насмешка – вот единственная вещь, которой этот мерзавец не в силах стерпеть.

Повернувшись к гостям, он ехидно улыбнулся и заявил:

– Мой братец Джон не из тех, кто способен завоевать королевство. Достаточно кому-нибудь оказать хотя бы малейшее сопротивление.

Вполне вероятно, это был самый лучший день для Ричарда с момента его отплытия из Рагузы. При всем его врожденном оптимизме, почти три месяца заточения не прошли для него даром. Хадмар фон Кюнринг, хотя держался любезно, а по временам проявлял доброту, не был другом, и Ричард об этом не забывал. Но до неожиданного появления Губерта Вальтера король не осознавал в полной степени своего одиночества. Возможность беседовать с людьми, которым доверяешь, притом беседовать на французском, сильно подняла ему настроение. Когда гости уехали, пообещав вернуться на следующий день, король настолько приободрился, что потянулся за лютней Хадмара. Он прислушивался к музыке у себя в голове и пытался переложить ее на струны, когда поднял голову и увидел стоящего в нескольких шагах от него Хадмара. Лицо австрийца было непроницаемым, что само по себе настораживало.

– Не думаю, что ты пришел сообщить мне о моей королеве, прибывшей по зову супружеского долга, – проговорил король.

– Я получил послание от герцога Леопольда, – сказал Хадмар голосом, выражавшим чувства ничуть не более, чем лицо. – Он пишет, что завтра нам следует отправиться к императорскому двору.

Рыцарь ждал ответа от Ричарда, а не получив его, начал уже было разворачиваться, но задержался:

– Мой герцог сообщил мне, что сумел вырвать у императора клятвенное обещание не причинять тебе телесного вреда.

Ричард делал вид, что увлечен лютней.

– А нам обоим известно, чего стоит слово императора, – сказал он, взяв новый аккорд. Когда король снова поднял глаза, Хадмар исчез.

В Шпейер они прибыли к вечеру третьего дня, когда уже сгущались сумерки. Было Вербное воскресенье, и большой собор Св. Марии и Св. Стефана был полон верующих. Это напомнило Ричарду, как много прошло времени с тех пор как ему отпускали грехи. Он ожидал, что его препроводят в королевский или епископский дворец, смотря какой из них Генрих сочтет более подходящим для сбора большой толпы, которая соберется поглазеть на унижение английского короля. Когда Хадмар доставил его в предместья собора и поместил в доме каноников, расположенном к северу от большого храма, Ричард решил, что его снова решили придержать до поры, когда Генрих изготовится начать забаву. Но едва переступив порог понял, что ошибся. Выходило так, что император не собирался проводить первую их встречу на людях.

Генрих восседал в богато украшенном резьбой епископском кресле, по бокам стояли Леопольд и дородный, роскошно одетый мужчина – видимо, епископ Шпейерский. Присутствовали в доме каноников и другие, но Ричарду их не удосужились представить. После того как Хадмар преклонил перед императором колено, Генрих жестом велел страже подвести Ричарда ближе. Первое о чем подумал король, пока рассматривал своего врага, так это что Беренгуэла была права. В Генрихе фон Гогенштауфене не было ничего царственного. Среднего роста мужчина, довольно хилый, с тонким лицом, бледность которого подчеркивали белокурые волосы и жидкая бородка. А еще Беренгуэла точно описала его глаза – они были такие водянистые, что казались бесцветными, и Ричарду подумалось, что он смотрит в пустые, безжизненные глаза змеи.

В руке Генрих держал великолепный золотой кубок, украшенный рубинами. Он отпил глоток, потом неспешно поставил кубок на подлокотник кресла.

– Я привык, что люди преклоняют колено, представ передо мной. – Голос его звучал ровно, латынь была безукоризненной.

– Ну, мы не всегда получаем то, к чему привыкли, разве не так?

Тонкие губы императора скривились в усмешке.

– Я могу заставить тебя опуститься на колени.

– Нет, – отрезал Ричард, улыбнувшись в ответ. – Ты – не можешь.

Он особо выделил местоимение, чтобы никто не истолковал ошибочно смысл сказанного им. У Филиппа от подобного оскорбления кровь прилила бы к голове. Генрих даже не пошевелился, и Ричарду припомнилась язвительная насмешка матери, утверждавшая, что у этого Гогенштауфена в жилах течет лед.

Молчание нарушил Леопольд:

– Не перейти ли нам к делу?

Выказанное им нетерпение дало Ричарду понять, что герцогу не по душе находиться тут. А еще, что Леопольд верит в свою возможность воздействовать на Генриха, и Ричард пришел к выводу, что Бабенберг еще больший дурак, чем это казалось поначалу.

– Разумеется, кузен. – Генрих снова улыбнулся. Такой ледяной улыбки Львиное Сердце не видел ни у одного человека. – Можешь лично зачитать английскому королю условия.

Леопольду все это совершенно не нравилось. Когда один из императорских писцов вручил ему пергаментный свиток, герцог принял его неохотно. Развернул, пробежал глазами, потом снова посмотрел на Ричарда.

– Император Священной Римской империи и я договорились в февральские иды в Вюрцбурге о том, что я передаю тебя, короля английского, на его попечение. Император будет содержать тебя по своему усмотрению до тех пор, пока не будет уплачен выкуп в размере ста тысяч серебряных марок. Половина из оных…

– Да ты шутишь?! – Ричард был ошеломлен. Такой запрос превосходил даже самые худшие его опасения. Сто тысяч серебряных марок в два раза превышали сумму годовых податей, собираемых с Англии и Нормандии.

– Могу я продолжить? – Леопольд нахмурился. – Как я уже сказал, тебе предстоит заплатить сто тысяч марок. Половина этой суммы станет приданым твоей