видел, что когда они примеряют винтовки, приспосабливаются стоять у них поплотней, раненые морщатся.

— Прибыли! Явились! — доложила ему майор, когда он остановился около нее. — Остальные… — Она махнула пистолетом… — Остальные не могут. Ну, капитан!.. — Майор, наверное, хотела сказать что-то отчаянное, она была совершенно бледна, как если бы из ее лица ушла вся кровь, бледна, как побелка, как снег, как простыня. В общем, все для нее стало ясным.

— Спрячьте! — приказал он, ткнув в пистолет. — Только в ближнем бою. Чесноков! Майору винтовку и патронов! Держаться, товарищи! — крикнул он всем. — Держаться! Нас прикрывает артдивизион! Держаться! Спасибо, что пришли! Держаться, товарищи!.. Как стемнеет — всех выведем, вынесем. Только держитесь! Бейте их, гадов! Прицел «300»! Беречь патроны — бей наверняка! Спокойней, Софья Павловна, — сказал он тише. — Спокойней!

Эти раненые были, конечно, воинством слабым, но все же они обороняли десятка три метров траншеи — из этого куска они могли вести пусть не очень прицельный, пусть не очень плотный огонь, но все же… Для атакующих немцев-пехотинцев и этот клочок земли оборонялся, а ведь немцы не знали, что его удерживает инвалидная команда, поэтому и три десятка метров тоже в общей обороне играли свою роль.

— Не кучно! — крикнул Ардатов Софье Павловне, уже отбежав. — Побольше интервалы! — Он не объяснил ей и остальным, зачем надо интервалы пошире, — ударь снаряд прямо в траншею и, если люди сбились в кучку, не досчитаешься многих.

Но ни артналет, ни мины, ни даже эти Т-3 и Т-4 были страшны Ардатову, страшно было то, что на танках сидела пехота и пехота же бежала за ними.

— Рота! — подумал он. — Больше. Но уже не две!

— Что? — переспросил Рюмин. — Какая рота?

— Это я не тебе!

«Собрал последнее, что было, — подумал он о немецком комбате. — Эх ты, вояка! — презрительно добавит он. — Затянул, вовремя не бросил все! Считал, так, мол, управлюсь! Оправился! Если Белобородов, как сказал, даст по первое число, мы еще посмотрим. Белобородов ссадит пехоту, положит ее, а эти коробки мы уж как нибудь…»

Ударила сразу серия снарядов, они веером легли у самой траншеи, и следующая серия легла перед ней, и следующая, потому что немцы помнили, где их встретили в последний раз.

— Хорошо! — обрадовался Ардатов. «Здесь кабеля нет!»

— Что хорошо? — опять спросил Рюмин, но Арбатов лишь отмахнулся от него, но когда немцы ударили минами, и мины легли и впереди, и сзади, и прямо по траншее, он бросил Рюмину:

— Связь?

— Связь есть!

— Хорошо! Хорошо, Рюмин! Помни, вся надежда на тебя да на Белобородова!

Танки шли чуть-чуть левее, чуть-чуть южнее их левого фланга, целясь туда, где днем был пулемет Щеголева.

«Вот сейчас бы их и колоть! Сейчас бы! — подумал Ардатов. — Дивизион бы сорокопяток! Хоть пару батареек! Вот оттуда! И оттуда! — прикинул он позиции для пушек. — Ах, елкин корень! Ну, ничего! Костьми так костьми! — вспомнит он слова полковника Малюгина. — Не всюду же так! Не всюду же!»

— Связь?! — повторил он после повой серии мин.

— Связь есть!

— Хорошо! Хорошо, Рюмин! Считай, что мы на маневрах. Красные мы, а они — синие!

Было видно, как жмутся к башням танков десантники и что танки, чтобы пехота не отставала, сбавили ход.

«Сейчас бы!» — вновь с тоской подумал Ардатов. Но вспомнив ту бригаду тридцатьчетверок, которую получил полковник Малюгин, он повторил себе: «Не всюду так!» Он представил себе на миг, как эти тридцатьчетверки где-то потрошат такие же Т-3 и Т-4, обрадовался, как если бы это было не на участке Малюгина, а здесь вот, и скомандовал:

— Рюмин, приготовиться! Пехоту положи! Понял? Пехоту положи!

— Репер один, — крикнул Рюмин в трубку. — По ре-е-перу! — протянул он, давая немцам выйти на рубеж поражения. — Четыре! Гранатой, беглым — огонь! Четыре, беглым — огонь! Четыре, огонь!

«Четыре» означало, что каждое орудие Белобородова после каждой команды делало по четыре выстрела, а так как между ними проходили лишь секунды, нужные для перезаряжания, взрывы сливались в неперемежающийся гул.

Те полста метров рубежа поражения — полста, потому что осколки от взрыва поражали на такую дистанцию, были для немцев, конечно, адом. До этого рубежа они бежали дружно, прижимаясь к танкам, но когда снаряды накрыли их, они смешались, и многие легли, и танки оторвались от них. Конечно, случайно, но одна граната попала в гусеницу танка, сорвала ее, и танк, развернувшись от инерции бортом, остановился.

«Ах, как бы в него вмазать сейчас!» — шально подумал Ардатов.

— Репер два! — было скомандовал Рюмин в трубку, но Ардатов рявкнул на него:

— Отставить! Пехоту держи! Пехоту! Не давай, не давай встать! Чтоб головы, сволочи, поднять не могли! Понял? Понял, Рюмин? То-то!

Пехоту надо было держать. Да как держать!

Но и немцы были не дураки лежать вот так, под разрывами. Им надо было коротким и быстрым рывком вырваться с этого рубежа, и они сделали этот рывок, и Ардатов крикнул Рюмину:

— Переноси!

— Прицел 62! Гранатой, четыре, огонь! Огонь! Огонь! Прицел 60! Гранатой! Четыре — огонь! Огонь! Огонь!

Солнце опустилось так низко, что светило прямо в глаза, и целиться было плохо — немцы прятались в этот свет, он был у них за спиной, мушка и прицельная планка отсвечивали, и Ардатов мазал.

— Дьявол! Дьявол! — ругался он, стреляя из винтовки. Он видел, что немцев падало мало, потому что плохо попадали все, кроме, наверное, Нади, и если бы теперь у них не было Рюмина, эту атаку они бы не отбили.

А Рюмин все в той же петушиной позе командовал:

— Прицел!.. Четыре, беглым!.. Огонь! Огонь! Огонь!

Чтобы лучше видеть, он вставал на носок, высовываясь из траншеи по грудь. Захваченный боем, той ролью, которую он играл в нем, Рюмин забыл, что все это не ученье красных и синих, что он рискует получить пулю в голову, и когда снаряды его дивизиона хорошо накрывали цель, он кричал в трубку:

— Отлично! Поражение! Ай-да молодцы! Ай да бомбардиры-конониры!

«Это от Белобородова, — понял Ардатов. — Там все, весь дивизион „бомбардиры-конониры“. Значит, они его любят. Уважают. А он, наверное, большой, толстый, усатый. Судя по басу…»

— Прицел… Беглым, четыре, гранатой… Отставить, — тянул Рюмин, давая возможность немцам закончить перебежку. Но когда они, передохнув, набрав воздуха в грудь вскакивали, Рюмин резко командовал: — Огонь! Огонь! Огонь!

Снаряды рвались или чуть перед изломанной цепью немцев, или в ней, и так как каждый такой снаряд-граната был начинен сотнями стальных шариков, которые, разлетаясь с немыслимой скоростью, убивали и ранили немцев, перебежка ломалась, немцы снова падали на землю, чтобы, втискиваясь