— Огонь! Огонь! — кричал восторженно Рюмин. — Мы держим их, товарищ комдив! Мы держим их, этих гадов!

«Рюмина — к ордену! — сказал себе Ардатов. — Напишу прямо Нечаеву. Накатаю такое представление, что не смогут не дать. И про мотоцикл! „Под огнем противника, проявив мужество и отвагу, не щадя своей жизни…“ — начал сочинять форму представления Ардатов. — То-то радости у него будет в госпитале!»

Что-то будто толкнуло Ардатова — а может, он увидел боковым зрением — но он, забыв про немцев, которые опять легли, про танки, совсем уже близкие, но без десанта, потому что пехотинцев с них белобородовскими снарядами как сдуло, он повернул голову налево и мгновенно нагнулся, — вскинув винтовку, через изломанный кусок траншеи в Рюмина целился Просвирин.

— Гад! — крикнул он никому, мгновенно услышав, как хлопнул выстрел и, дернув пистолет и.) кобуры, бросился по траншее к Просвирину, слыша, как хлопнуло еще несколько выстрелов, как рванули сначала одна, потом вторая гранаты, но все-таки запоздал.

Рюмин лежал, навалившись на телефон, свесив голову, с которой взрывом сорвало пилотку. Рука Рюмина сжималась и разжималась — она как-будто или искала телефонную трубку, или как-будто с кем-то, а, может, со всеми прощалась.

Выдернув из другой его руки блокнот, Ардатов столкнул Рюмина с телефона, схватил из-под его колена трубку и крикнул в нее:

— Белобородов! Белобородов! Репер один! Прицел 58! Беглым, гранатой, огонь! Огонь! Огонь! Прицел 56, левее 2! Огонь! Огонь! Огонь!

Немцы все-таки не знали точно, в каком куске траншеи находятся Ардатов и его люди, и танки вышли левее, к пустой части, где уже не было никого, потому что все сбились плотней к телефону, к Ардатову. Когда же танкисты определили ошибку и стали разворачиваться правее, танкам пришлось идти перед обороной, как раз там, где Белоконь и остальные напрятали мин, и два танка подорвалось сразу же, потому что одно дело проскочить поперек редкой цепочки мин, а другое поехать по ней или рядом. Тут шансов подорваться много, и два подорвались.

Но другие танкисты дернули свои машины за траншею и развернулись там, и, сминая ходы сообщения, стреляя из пулеметов, катили, урча, на них, и Ардатов с ужасом подумал, что вот сейчас какой-нибудь из них порвет кабель, и если пехота в это время поднимается, удержать ее без Белобородова они не сумеют.

Теперь, когда танки были за траншеей, они атаковали сзади и с флангов и, держа под огнем все пространство, прижимали всех к земле, не давая поднять головы. Именно в этом и заключалась помощь танков пехоте, которая должна была добежать до окопов, закидать их гранатами и, растекаясь по ходам, добить уцелевших, а кого-то, кто бросит оружие и поднимет руки, пощадив, взять в плен.

Потом бы танки отошли, а пехота осталась бы, и этот кусок земли тоже оказался бы там — уже у немцев.

Такой маневр, такое взаимодействие часто срабатывало. Но в нем был один уязвимый фактор — давя ходы сообщения, пересекая траншей, танки в эти секунды теряли свои преимущества, которые давали им расстояние, броня и вооружение. Маленький пехотинец с большим и отчаянным сердцем, судорожно зажав гранату или бутылку, плохо видимый, то исчезающий совсем под землей, все время примеривался, чтобы угадать, где пройдет танк, и угадав это, затаившись, ждал его, прижавшись к стенке окопа, и, дождавшись нужной дистанции, кидал гранату или бутылку из мертвого пространства, где его не могли достать ни пулемет, ни пушка.

Белоконь и был таким пехотинцем с отчаянным сердцем.

Пехотинцем с отчаянным сердцем!

Подтянувшись вперед, навалившись грудью на бруствер, распластавшись на нем руками, Белоконь быстро, вертя головой, переводил взгляд с одного танка на другой, и, забывшись, в какой-то отрешенности от всех, в сосредоточенности до рассеянности ко всему, даже не задумываясь над тем, что он делает, сначала что-то насвистывал, как человек, который все никак не может решить, что же предпринять, а потом, пробормотав с напевом: «За рекой стоит туман. Печалится чалдоночка: вся любовь твоя обман, окромя робеночка…», — метнулся к Ардатову:

— Сейчас я вон того, копченого… Сейчас раз — и квас! И — пламенный привет! Воображает сволочь, что… Капитан, держи пехоту, мать ее!.. Их семь, — сказал он о танках, — только семь… Что мы, пальцем деланы? Чеснок! Ты тоже! Не будь сволочью! Хоба! — скомандовал он себе как будто перед прыжком через деревянного коня на спорт-занятиях и юркнул, согнувшись, в ход сообщения. Дна раза мелькнула его пилотка, а потом, когда танк только пересек этот ход, Белоконь высунулся, как-то уж очень спокойно замахнулся и швырнул бутылку на него, и бутылка, разбрызгивая сгустки огня, подожгла танк. Конечно, танк все еще шел, ведь он был цел, и его пулеметчик стрелял, но Ардатов знал, что в этой железной коробке уже паника.

— Надя! Танкистов! — крикнул он, когда танк тормознул и можно было ожидать, что вот в его правом борту откроется люк и, как только гусеница остановится, между катков полезут, торопясь, танкисты. Но они не полезли, танк пошел-пошел-пошел по ходу сообщения, и курсовой пулемет бил по нему, потому что там еще мелькала пилотка Белоконя.

— Репер два! — крикнул Ардатов в трубку. — Прицел-Огонь! Огонь! Огонь! Давай, Белобородов, давай! Держи пехоту, мать ее… Репер два! Прицел 54! Осколочным — огонь! Прицел 52, правее четыре! Огонь! — кричал Ардатов. — Репер три!..

— Держу! Без паники! Как на правом? — ответил Белобородов.

Там, на батареях, потные артиллеристы, работая, как сумасшедшие, заряжая, стреляя, отбрасывая стреляные горячие и вонючие гильзы, подтаскивая новые снаряды, успевали выстрелить за две или три секунды, только когда Ардатов, все время держа глазами весь кусок земли, на котором атаковали немцы, давал поправки: «Прицел, меньше два! Левее 0–20!» — только тогда между взрывами получалась чуть большая пауза.

Две мысли бились в голове Ардатова: вдруг почему-то Белобородов перестанет стрелять из своих пушек — то ли кончатся снаряды, то ли он пожалеет их и, вторая, — это, что без него, привязанного к телефону, не смогут отбить, сжечь эти семь оставшихся танков, и тогда он и все пропадут.

— Белобородов! Белобородов! Капитан! — кричал он в трубку после своих команд. — Не жалей! Не жалей ничего! Сейчас они драпанут, вот-вот! Честное слово! А без тебя — пропаду! Все пропадем! Не жалей бэка!

— Как у тебя на правом, на правом фланге, говорю? — басил взволнованно Белобородов. — Мы привязываем все хозяйство. Держись! Сам держись! Подходят?

— Да, рядом! Прицел 58! Беглым — огонь!

«Сволочь! Гад! Дерьмо собачье!» — как-то одновременно ругался мысленно он, думая о Просвирине,