птицу вниз, и Девана, снижаясь, парила над ней большими кругами, а в итоге возникла на носу гребной лодки, с отвращением вглядываясь на речную гладь.

– У меня нет ничего вкусного для тебя, девочка, – сказала она, – только я сама.

Девана, расправив крылья над бризом, вернулась к убийственному созерцанию речных вод. Что-то в этих легких волнах внушало ей опасения. Шэй рискнула взглянуть в эти полные ночного неба глаза.

– Понимаешь, девочка, Бесподобный сегодня дает представление для лорда Мэйпсбери, – она подчеркнула это имя так, будто Девана могла его узнать. Бог знает, что оно из себя представляло. Мальчики крестились при одном его упоминании, и даже Эванс мрачнел, если он начинал разговор. Когда Шэй наконец призналась Алюэтте, что тайно подсмотрела один частный маскарад, она коротко бросила: «Слава Богу, то был не один из маскарадов Мэйпсбери».

– Да, сегодня он выступит. А завтра у нас будет десять фунтов.

«Не стоит связывать эти два события», – мысленно одернула она себя. Не зная, что же лучше – знать или не знать, какие испытания предстояли сегодня Бесподобному? Вот уж действительно спорный вопрос; сам он молчал, когда готовился к выходу в «вороньем гнезде», его рассеянный взгляд блуждал в неведомых далях, пока Бланк делал примерки, одевал и гримировал его. Только они трое знали, куда он направляется; только так можно было сохранить все вознаграждение в одних руках. Одевшись, он сразу ушел, а Шэй и Бланк наблюдали из «вороньего гнезда» за уходом Бесподобного. Маленькая фигура исчезла в пасти кареты, повернувшись боком, чтобы не помять свои сверкающие крылья, но не оглянувшись назад. И тогда Бланк начал напиваться, напиваясь до смерти в отчаянии, пока не отключился, рухнув на кучу костюмов. «Все-таки лучше было бы знать», – решила она. Любые страсти предпочтительнее тех образов, что маячили перед ее мысленным взором, едва она закрывала глаза: кровь и зубы и огромные волосатые ручищи на тонких запястьях. С самого детства она боялась темноты, любая тень представлялась ей чудовищным монстром.

Ее мысли вновь обратились к Деване.

– Обычно ты не летаешь так поздно, – заметила она, – все равно уже слишком темно, чтобы охотиться. Ты подождешь меня в лодке, пока я доставлю подарки? – она взяла сумку, и Девана скосила на нее взгляд. – Прости, девочка, там нет мяса. Только сладости.

Громадные облака рассеяли над ней лучи лунного света. Факелы в Бердленде не горели, сгнив прямо на палках, но земля под ногами затвердела. Она не заметила никаких следов охраны, и едва ли хоть в одном доме горел свет; тем не менее она на всякий случай пошла кружным путем. Их дом опустился на землю. Должно быть, Лонан не мог больше подниматься на дерево. Всего десять ступенек. Закрыв глаза, она вспоминала, как в детстве он носил ее наверх, одной рукой держась за лестницу; покачивая ее на руке, он делал вид, что роняет ее, и едва она сжималась от страха, хватал ее за запястье.

Он совсем исхудал. Его растрепанные волосы белели, как покрытая инеем трава. Она прятала для него подарки в тех местах, где, как она думала, он сможет найти их, в отличие от гостей. Сушеный абрикос устроился в его башмаке. Нефритовый голубок скрылся под лезвием его мясного ножа. Монеты и сласти торчали из каждой трещины и щели. Вернувшись на лодку, она сказала Деване, спокойно сидевшей на носу:

– Он не узнает, что подарочки от меня, но будет знать, что кто-то думает о нем. Каждый божий день.

На его лицо упала прядь волос, и, когда она заправила ее за ухо, он пошевелился. Не открывая глаз, он три раза покачал головой: «Нет, нет, нет» – и потянулся к ней. Она взяла его за руку. Хрупкую, как ветка. Пусть он думает, что она Ава, какая ей разница? Она пригладила упрямый хохолок его волос, и он снова покачал головой. Она вытащила из глубин своего существа голос матери:

– Тш-ш, милый, все хорошо, спи спокойно. – Так ведь они, взрослые, разговаривали друг с другом?

Он успокоился, открыл слепые глаза, они что-то поискали и опять закрылись.

– Спасибо, мама, – прошептал он, улегшись обратно, и почти мгновенно снова уснул.

Пока Шэй навещала отца, Девана слетала в их сети. Позже она снова ждала на носу, но теперь в ее клюве трепетала дичь. Когти окрасились кровью, а возле ног Шэй лежало идеально белое крыло.

– О, девочка, – вздохнула Шэй. Алая кровь, белая плоть, треск костей и сухожилий.

Бесподобный.

Акт III

31

Раньше, когда мальчики труппы Блэкфрайерса играли «Люцифера в Лаймхаусе», Шэй очень нравилась одна сцена. Люцифер Бесподобного накидывает свой плащ на цветочницу – как на птицу под его крылом, – и она мгновенно исчезает. Шэй знала, что это сценический трюк, более того, она сама помогала подготовить люк, но все же таинственное изящество исполнения вызывало у нее трепетную дрожь. И вот теперь также таинственно исчез Лондон. Только что они быстро проезжали по окраинам, вся труппа возбужденно хохотала от постоянной тряски и развеселых встречных поселян, а потом, совершенно неожиданно, лес накрыл своим плащом повозки, и им открылось нечто неведомое.

Если Шэй когда-нибудь и представляла себе лесистые низины, то представляла их свежими, зелеными и полными жизни. Но теперь она обнаружила, что царством природы там завладели смерть и гниение. Копыта лошадей смешивали перегной из черных листьев, мертвых насекомых и рассыпавшихся в темную труху, краснеющих как тлеющие угольки гнилушек. Там жили какие-то бледные и безглазые твари: хилые грибы и извивающиеся черви, прятавшиеся в свои незримые норки. Хуже всего, что совсем не было птиц. Видимо, они относились к этому скрытому от небес царству еще более подозрительно, чем Шэй. Время замедлилось в насыщенном пылью воздухе, она даже старалась не вдыхать его глубоко, с опаской представляя, как невидимые усики сворачиваются в ее легких, растворяются в крови, а затем прорастают из городской грязи, скопившейся под ногтями.

– Стоит отклониться с дороги на десяток шагов и можно заблудиться навсегда, – предупредил ее Бесподобный, натягивая капюшон на голову.

За те первые недели они стали бродячим театром Блэкфрайерс, с повозками реквизита, портными и мальчиками-актерами, имевшими только по паре реплик за целую пьесу. Они выступали в маленьких растянувшихся вдоль единственной улицы городках, уместившихся бы на одной из площадей Саутуарка. Когда отпирались городские ворота, то взгляду сразу открывалась вся главная улица до задней стены городка. Таверны сочетали городские цены с деревенской едой, и публика желала видеть спектакли последнего лондонского сезона (а увидев, жаловалась, что не получила обещанного