Некоторые выбрали фрагмент из Библии, который зачитали в церкви. Аманде нужно было «спонтанно» рассказать о «важном жизненном уроке, который она усвоила». Аманда зачитала текст на тему «Почему нельзя врать».

Священник заранее прочитал текст и поправил, стараясь при этом не показывать, что хочет проконтролировать содержимое текста.

В следственном изоляторе тоже есть священник, со шрамами от угрей на лице в ботинках на толстой резиновой подошве. У меня нет никакого желания сейчас с ним встречаться.

Я планирую все выходные лежать в кровати, ждать завтрак, потом обед и потом ужин. Спать. Одно и то же два дня подряд.

Следующая неделя последняя.

– Потом все закончится, – сообщила Суссе, зайдя пожелать мне хороших выходных.

Разумеется.

Кровь не отмыть. Я видела эту скучную трагедию «Макбет» с мамой в театре. Кровь с рук не отмыть, сколько ни три. А если тереть до крови, то руки снова будут в крови, и так без конца. Мать Аманды никогда меня не простит. Я тоже не прощу.

А вы? Что вы думаете? Я знаю, что вы сделали, я знаю, что вы делаете, я знаю, что вы пытаетесь вставить меня в рамки, вами же для меня придуманные. Вы отказываетесь признавать тот факт, что я не вписываюсь ни в какие рамки – ни позитивные, ни негативные. Я не усердная староста класса, не мужественная жертва изнасилования, не типичная серийная убийца, не умная модная девочка. Я не ношу высоких каблуков, у меня нет татуировок и фотографической памяти. Я ничья подружка, ничей друг, ничья дочь. Я просто Майя.

И вы меня никогда не простите.

Думаю, вы из тех добрых и сострадательных людей, кто, проходя мимо попрошайки на улице, думает: «Это мог быть я» и пускает слезу. И думает, что любой может заболеть или лишиться дома, работы, денег… это может случиться даже со мной. Я тоже могу оказаться на улице в грязных штанах, вымаливая десятку, чтобы купить кофе в «Макдоналдсе». Вы хотите сострадать. Хотите быть хорошим человеком. Хотите творить добро.

Но на самом деле все это только притворство. Вы абсолютно уверены, что с вами-то это случиться не может. И к тому же это верх эгоизма – думать, что на эмпатию способны только люди, лично столкнувшиеся с несчастьем. Как раз наоборот. Эмпатия – это переживать всю эту мерзость, все это говно, которому нет места в моей жизни, и думать, что этот человек тоже не заслуживает того, чтобы влачить столь жалкое существование на обоссанном матрасе. И будь вы способны на настоящую эмпатию, вы бы поняли, что я тоже не заслужила такой жизни.

Самир утверждает, что я желала Аманде смерти. Что я застрелила ее намеренно. Еще на самом первом допросе он заявил, что отчетливо видел, как я целилась в Аманду, и он думает, что Себастиан убедил меня, что ее надо убить. Самир говорит, что для меня не было никого важнее Себастиана, что я готова была на все ради него, даже пожертвовать своей жизнью. Он говорит, что я убила Аманду и Себастиана, потому что он попросил меня об этом.

«”Вы” – это кто? – спросила я Самира тогда, давно. – Ты ничего не понимаешь», – ответил он.

Думаю, вы на стороне Самира, потому что он вам нравится больше меня. И вы считаете, что это делает вас добрее. Его судьба вам небезразлична. Ему вам легче сострадать. Я же только богатая дура.

В одиннадцать дня я принимаю снотворное и сплю весь обед. Меня оставляют в покое. По крайней мере, пока. Конечно, меня проверяют, но не так часто, чтобы не афишировать, что я продолжаю оставаться под постоянным наблюдением.

Они в курсе, что выступление в суде мамы Аманды вызвало у меня шок. И им известно, что мне нужно побыть одной, но при этом они не должны выпускать меня из виду, поскольку я представляю собой опасность. Главным образом, для себя самой, поскольку мне сейчас приходится «нелегко».

Несмотря на это, обед мне подали с полным комплектом пластиковых столовых приборов. И вилку, и нож можно было бы проглотить, но мне лень. Один из надзирателей принес мне вечерние газеты, положил на стол и вышел. Он ничего не сказал об их содержании, вероятно, обо мне там ничего нет, потому что обычно они предупреждают.

– Уверена, что хочешь читать? – спрашивают они, показывая мне рубрику (всегда на первой полосе).

Если я отказываюсь, они уносят газеты. Но сегодня никаких вопросов. Но я все равно не отваживаюсь открывать газеты. Потому что всегда есть риск, что на других полосах могут быть статьи про маму Аманды, или Себастиана, или еще чью-нибудь маму. А у меня нет ни сил, ни желания читать это.

Когда Лена Перссон задавала вопросы судмедэкспертам, на экране был протокол вскрытия Аманды. Она зачитала текст вслух, чтобы я услышала, куда попали мои пули и что они сделали с телом Аманды. Она показала чертеж класса с отметками, где лежала Аманда и где сидела я, когда полицейские ворвались в помещение. Она даже притащила в зал оружие в пластиковом пакете, заклеенном скотчем, и пять маленьких пакетиков с пулями. Один для Аманды, один для Себастиана. Про себя я сосчитала до пяти: один, два, три… когда я успела сделать пять выстрелов? Только тело Аманды ей не удалось принести в суд. Потому что ее кремировали и похоронили.

В день похорон Аманды я тоже не вставала с кровати. Меня оставили в покое. Никто ничего не спрашивал. Не думаю, это было проявлением особой заботы с их стороны. Вряд ли они были в курсе похорон Аманды и того, что я буду переживать. Скорее, это было совпадение. И только вначале допросы были каждый день, потом от меня отстали. Они знали, что я за решеткой и никуда не денусь, так что нет никакого смысла работать по выходным.

Мне кажется, что надзиратели странно смотрели на меня, заходя в комнату. Может, в газетах писали про похороны Аманды, возможно, даже на первой полосе и в новостном разделе. Но тогда мне еще не разрешалось читать газеты, так что приходилось довольствоваться чтением лиц охранников.

Я же знала, потому что Сандер мне рассказал.

Я весь день просидела на полу в камере. После обеда я четыре раза позвонила надзирателю, чтобы узнать время. Услышав «половина третьего», я начала тихо считать. Тридцать раз: раз-миссисипи-два-миссисипи. А когда, по моим ощущениям, пробило три, я включила айпод, переданный мамой. Две недели мне его не отдавали, потому что полиции пришлось удостовериться, что его нельзя подключить к интернету, а также прослушать все песни на предмет опасной информации. Не знаю, какая там могла быть опасная информация, но, возможно, они опасались, что родители оставили там тайное послание. Какое послание могло быть зашифровано в скучнейших творения маминых любимых исполнительниц с хриплыми голосами и папиной гитарной я-слушаю-это-только-потому-что-в-юности-мечтал-об-электрогитаре-и-легких-наркотиках-музыке? А может, они боялись, что определенные композиции склонят меня к самоубийству? После проверки они вручили мне айпод, и я слушала его в камере, пока шли похороны Аманды в той же часовне, где мы с ней причащались, одетые как сестры.

В айподе была моя старая музыка, но также маме удалось закачать туда мои самые любимые три списка со «Спотифай». Из них полицейские удалили три бессмысленные песни, показав тем самым, что они действительно искали в айподе песни, способные заставить человека убить себя. По-моему, это глупо и бессмысленно. Но я не жалуюсь. Потому что на самом деле такие песни только заставляют тебя стиснуть зубы и жить.