Поскольку Калипсо почувствовала, что он закипает, она решила сменить тему.

В любом случае это ее не касается.

Она любит. Она вся – эфир и пар, дымка и рябь на воде. Она парит в воздухе, а рядом проплывают деревья и машины. Она дует на рогатую фиалку, и та воскресает, поднимает руку, и светофор переключается на зеленый, морщит нос, и послушно прикатывает автобус, проводит смычком по струнам, и все завороженно идут за ней гуськом. Никто больше не смеется ей в спину, не толкает в столовой.

«Ну это же нормально, – думает она, – у меня любовь с Гэри Уордом. Меня несет неведомая сила».

И это волшебное состояние длится и длится.

Но, однако, счастье познается только в сравнении, оно должно на время замирать и возникать опять, создавать безвоздушные впадины в пространстве, когда весь дрожишь и сомневаешься, и терзаешь себя вопросами, грызешь пальцы и прислушиваешься, бьется ли сердце, дышишь ли ты еще, от ужаса кружится голова и подступает тошнота. Но это не ее случай. Она перепрыгивает через все пропасти и ямы, легко преодолевает все препятствия и разбивает лагерь на обетованном берегу.

С Гэри Уордом.

Всегда.

Год подходил к концу. Они устраивали пикники в парке. Завтракали на траве. Иногда к ним присоединялся Рико. Каждый приносил что-то: кусок пирога, курицу, миску с тертой морковкой, мороженое с карамелью. Они доставали ноты, обсуждали ноктюрн Форе, его удивительную, чистую и грустную мелодию – словно сердце плачет в ночи. Размечали паузы.

– Так как мы будем играть? – спросил как-то Рико. – Делать акцент на аккомпанемент или на саму мелодию, которая будет складываться из всего и звучать все громче?

– На мелодию. Нужно усилить правую руку, чтобы заглушить аккомпанемент, – заявила Калипсо. – Если ты этого не сделаешь, получится что-то расплывчатое и смутное, так не должно быть.

– Но если ты с самого начала будешь играть медленно, – ответил Гэри, – получится очень тягуче, очень прямолинейно, и так тоже не должно быть.

Они настраивались, напевали, считали размер, отбивали такт, догрызали курочку, вытирали о траву жирные руки и быстрей бежали в зал, чтобы отрепетировать все, что здесь придумали.

Она не хотела бы оказаться нигде, кроме как здесь и сейчас.

Вот оно какое, счастье. Когда все на своих местах и твое место уже зарезервировано.

И все проникнуто жизнью. Вот она выскакивает из музыки, из окрестного пейзажа, из запаха травы, из обыденных забот.

Им не нужно было даже разговаривать. Они порой перебрасывались фразами, очень короткими, словно рикошетом отлетающими от одного к другому. И такими же взглядами.

Вчера, когда он провожал ее…

Какая-то девушка шла навстречу. Вся колыхалась, поводила бедрами. Она могла быть красивой, но предприняла для этого слишком много усилий, так что все вышло насмарку. Они в один голос сказали:

– Резиновая!

Резиновая.

Ну разве ж это не счастье?

У нее были еще подобные примеры.

Она играла на скрипке в парке. Гэри слушал ее, лежа на траве. Улыбался широко и радостно, подперев голову рукой, а вторую руку с крошками протягивая белкам.

Мимо прошел странный человек в длинном плаще. Он слегка кивнул им на ходу. Потом виновато развел руки: извините, не буду беспокоить, и удалился.

Гэри рассмеялся.

– Можно подумать, что он вышел из романа начала XX века, он как будто бумажный, ты видела, как он одет!

– Не издевайся над моим воздыхателем!

– Это я твой воздыхатель! – заявил он безапелляционно, хватая ее за лодыжку и сжимая пальцы в кольцо.

Она покраснела так сильно, что вынуждена была отвернуться.

И вновь миллионы муравьев зашевелились у нее в носу. Они наступали колоннами, устроили пробку, смог, машины гудят, ужас! Она готова была взорваться.

На следующий день Гэри спросил незнакомца:

– Вот мы все с моей подругой думаем, почему вы за нами ходите?

– Понимаю вас, – ответил незнакомец. (Он был в шарфе, хотя стоял июнь.) – Можно я присяду рядом с вами?

Он опустился на траву изящным движением опытного гимнаста. Одну ногу вытянул, другую подогнул. Сорвал травинку, прикусил зубами.

Он объяснил им, что прежде был довольно известным скрипачом, есть даже табличка с его именем в концертном зале в Филадельфии, а потом… Он разбился на мотоцикле, сломал левую руку, да так, что никогда больше не смог играть.

Глаза у него были очень грустные. Он вынул из кармана изуродованную руку в белой перчатке без пальцев. Она была похожа на высушенную закутанную в тряпочку ящерицу. Калипсо в ужасе отпрянула. Спрятала руки в карманы платья, словно замаскировала их под легкой тканью цвета хаки.

Незнакомец увидел ее движение и грустно улыбнулся.

Калипсо закусила губу. Тогда незнакомец поглядел на нее ласково, успокаивающе, и произнес:

– Я хожу за вами, мадемуазель, потому что, когда вы играете, я слышу мою скрипку давних времен. У вас же Гварнери, правда? У меня тоже такая была. Вы так прекрасно играете…

Он пригласил их посидеть в кафе «Сабарски».

Гэри положил руку на плечо Калипсо, немного надавил, что означало: я здесь, я с тобой, ничего не бойся, я сверну голову ящерице, если она захочет тебя напугать.

Это ощущение показалось ей чудесным.

В кафе «Сабарски» они заказали два чая, один горячий шоколад, пирожные, взбитые сливки и засахаренные вишни.

Незнакомец сказал, что хотел бы помочь Калипсо. В смысле оказать финансовую помощь. Он прекрасно знает, что начинающий скрипач не очень-то много зарабатывает. А у него большое состояние и нет детей.

Он повернулся к Гэри, добавил, что ему кажется, что тот не нуждается в помощи. На его лице читается достаток. Он прав или нет?

Гэри молча кивнул.

Незнакомец прав. Он не нуждается в деньгах.

Но он при этом был не прав.

Гэри очень нуждался в помощи.

Он проводил все свое время с Калипсо и ее скрипкой, со своим фортепиано. Ел, сидя по-турецки на газоне, разговаривал с белками, наблюдал за плывущими в небе облаками. Закрывал глаза. Клялся себе, что никогда не был так счастлив.

Он провожал ее до 110-й улицы, целовал у стены из красного кирпича, одними губами выдувал беззвучные слова, сжимал ее пальцы, слышал, как дрожит ее голос, как зажигается в ее глазах таинственный свет, говорил: «Уже четверть шестого, уже двадцать пять мину шестого», стискивал ее в объятиях, слушал, как бьется ее сердце, но всегда останавливался на пороге.

И всегда уходил. Оборачиваясь, размахивая руками на прощание.