Храм словно опускался с поднебесья на остров, за которым две светлые реки – Летунь и Вия, сбегая с голубых предгорий, шумно заплетаются в большую волнистую косу.

2

Тень, вода, прохлада – всего было вдосталь на острове, и поневоле с губ срывалось: «Слава Богу!..»

Стрекозы в воздухе висели маленькими светлыми распятьями, длинной свечой лежало на воде под берегом отражение белого храма; юродивый старик сидел на паперти, голубей кормил крошками; сизари давно освоились: поклёвывая хлеб, взлетали на плечо юродивого, крыльями лупили по ушам; старик улыбался – щекотно.

Возле храма – крестильный домик, просфорный корпус, какие-то хозяйские постройки. Богомолки в чёрных ситцевых платках, обихаживая сад, словно порхали по воздуху – мягкая почва прятала шаги. В глубине за деревьями – скромный церковный погост: яркие антоновки над старыми крестами наклонились, кусты сирени, дикая ранетка; могильный тлен и запах сада перемешались; воздух сладковатый, с тонкою горчинкой.

Время всегда здесь текло незаметно; так бывает только в тех местах, которые находятся в объятьях вечности.

Солнце, удаляясь, уменьшалось до размеров золотистой антоновки. Затихала суета в полях, в предгорьях. И раздавался звон колоколов, зычно зовущий к молитве.

Народ, оставляя дела, приходил и приезжал к вечерней службе. В просторном, гулком, серебром и золотом обряженном храме – среди устоявшихся запахов ладана – появлялся тёплый запах поля, скошенной травы… Свечи, колеблясь, потрескивали: огонь отражался и множился в богатых окладах и создавал ощущение солнца, сияющего за иконостасом.

После трудового дня, собравшись вместе, люди, чувствуя плечо друг друга, душу, были в храме не толпою – миром.

И не случайным был призыв священника:

– Миром Господу помолимся! Помо-о-лимся! – басовито растягивал он это слово, троекратно повторённое.

И молились миром – усердно, самозабвенно: из-под купола устремлялась куда-то в звёздный космос энергия большого человеческого духа, рожденная верой, надеждой, благими помыслами.

Так проходила служба тут. И вечерняя служба, и утренняя. И всенощные бдения свершались тут, начинаясь торжественным открытием Царских врат, величавым появлением священника и диакона, которые молча кадили престол и весь алтарь – синий туманец кадильного дыма так странно клубился в глубине алтаря, словно бы там на несколько мгновений возникал призрачный образ Беловодской Богоматери.

И всегда звучали здесь колокола – высоко и широко раздавались по-над землёй. Голуби, шалея от звона, гроздьями слетали с колокольни, кружили над крышами села, над рекой, набирали высоту и, уходя в зенит, разыгравшись, бултыхались через голову.

И частенько рядом с пожилым сутулым Звонарёвым на колокольне стоял подросток – сын. Осваивал премудрости колокольного боя.

– О чём гутарят подголоски? Забыл? – допытывался звонарь. – Ты сюда смотри, а не на голубя. Голубь за тебя звонить не будет. Чуешь?

У звонарей была своя наука, своя премудрость. Звон, казалось бы, штука священная, а звонари придумали, бог знает, что; подросток поначалу даже посмеивался, покуда подзатыльник не заработал от тятеньки.

И вот теперь парнишка вполне серьёзно слушал подголоски, которые заливисто спрашивали:

– По-чём трес-ка? По-чём трес-ка? – И те же подголоски бойко сами себе отвечали: – Три ко-пей-ки с по-ло-виной, три ко-пей-ки с по-ло-виной!..

А басовитый богатырь мрачновато гудел:

– Врёшь, врёшь! Пол-торы! Врёшь, врёшь! Пол-торы!

Отчётливо расслышав голоса колоколов, подросток, забываясь, улыбнулся, но тут же сдвинул брови, посмотрев на тятеньку.

Звонарёв, уступая место ученику, отдал ему веревочные «вожжи», привязанные к звонким языкам.

– На, сынок, попробуй. Узнай, почём треска.

3

Свято-Никольский храм на острове появился необычайным образом.

С легендарных времен Ермака – после походов на Сибирское ханство – появилось тут село Сторожевое. Даже не село – острог. Дворов на двадцать, тридцать. Окружал селение глубокий ров, наполненный водой; высокий вал земли, ощетинившейся острыми кольями; крепостная деревянная стена, иссечённая стрелами и проконопаченная пулями.

Давно уже отпала необходимость охранять излучину от кыргызов, татар и монголов, набегающих из-за перевала и со степей. Годы притоптали землю на буграх, рухнул подъёмный бревенчатый мост; глубокий ров с водой оплыл, зарос черёмухой и тальниками, обзавёлся лягушками. Только стена продолжала стоять, вздёрнув на дыбы сторожевые башни по углам. Солнце, морозы и ветры задубили чёрную лиственницу – не по зубам ни топору, ни пламени.

Бережливые крестьяне присмотрелись к этому добру: по брёвнышкам начали раскатывать для хозяйских нужд. И вдруг нашли однажды в листвяке дупло, забитое сучком. Человек, наверно, восемь было – помогали друг другу.

Ануфрий Кикиморов, рыжеватый, молодой верзила, вечно себе на уме, знающийся будто бы с нечистой силой (поговаривали в деревне), вынул пробку, заглянул вовнутрь и его медвежьи глазки вспыхнули.

Стоящие поодаль удивились необычному выражению Кикиморова.

– Что там увидел?

– Кусок смолы… – Ануфрий дрожащим сучком опять запечатал дупло.

– Погоди, – остановил сосед. – У меня вчера малец просил смолы – пожевать.

Подхватив бревно, перевернули: из дупла самородок белкой выскочил в траву; желтая «шерстка» вздыбилась под ярким солнечным лучом.

– Золото! – набросился радостный сосед. – Братцы! Я нашёл! Мне половину! Остальное поделите, как хотите! Уговор?!

– Ты нашёл? Как бы ни так! – нахмурился Кикиморов. – Я тоже не слепой!

– Эгэ-э… – понял сосед. – Значит, ты решил зажилить? Увидел и помалкивает в тряпочку! Мужики, вы слышали? Тогда разделим так: мне половину, остальное вам, а тебе, хмырю, дулю под нос!

Кикиморов топор с земли поднял. Синё, морозно сверкнуло лезвие.

Между ними старший встал – Нестор Иванович Звонарёв:

– Белены объелись?! Дурачьё!

– Отойди, Иваныч. – Сосед ошалело моргал. – Пускай ударит… Неужели ты меня… из-за этого дерьма… решил убить?

Кикиморов затрясся.

– Дерьмо – так отдай! Отрублю половину, остальное делите, как знаете!

И вдруг поднялся ветер и закружил над ними чёрное облачко: недобрую пыль кто-то взвихрил с души и озлобленного сердца, забрал в поднебесные глуби, а вместо этого людей окружило другое – светоносное облако, в середине которого оказался образ Беловодской Богоматери; в руке она держала самородок, пламенеющий маленьким солнышком.

– Спокойно! – раздался горний голос в тишине. – Мастер знает, где поставить золотую точку!

Видение пропало. Топор за эти несколько секунд, вихрем вырванный из цепкой лапы рыжего верзилы, успел улететь в небеса, – превратился в матово мерцающий осколок ущербного месяца, потом «источился» до бритвы и вовсе пропал.