темно и холодно, – тихо сказала Зарни. – А в темноте и холоде прячется всякое…

– Я сам – всякое, – осклабился Рух. – И никого хуже меня тут прятаться не могет.

– Кто знает, – в голосе Зарни послышалась печаль. – Великий паук Черынь сплел паутину судьбы, и многие сегодня в нее попадут.

– Пристали как банный лист к заднице, – фыркнул, оказавшись на улице, Рух. – Ну что за народ?

– Баба у него странная, – поделился наблюдением Вася. – Пахнет чем-то…

– Бабой?

– Кровью.

– С бабами такое бывает, – похвастался знаниями женского устройства Рух.

– А еще силой. – Черт пошамкал губами, подбирая слова. – Тоска ее жрет и ненависть пополам.

– Все мы не херувимчики. – Руху, в принципе, было плевать. Сам он ничего не почувствовал. Людей много, чем от кого воняет – хер разберешь. Он сгрыз с бутылки сургуч, сделал добрый глоток и сунул посудину черту. – Пей давай, за все самое лучшее и хорошо пахнущих баб!

Василий послушно забулькал, откашлялся и сказал:

– А имя слышал? Красивое.

– Жалеешь, что себе такое не взял? Представь, черт Зарни! Неплохо звучит.

– Нерусское имя-то.

– А тебе какая печаль?

– Особенно никакой, – признался Василий. – Теперь мы куда?

– Навстречу приключениям! – Рух бодро зашагал со двора. – Держись меня и не пропадешь. Я те обещаю, если живы останемся, будет чем попов на исповеди пугать.

Празднично одетые люди шумными ручейками стекались к сельскому сходу, тащили охапки соломы, мешки сухого навоза и полные карманы зерна. Совсем скоро, как зимняя ночь окончательно напитается тьмой и звезды померкнут, чуя морозный рассвет, на площади вспыхнет огромный костер, приманивая блудные мороки. Греть покойников – древний обычай, отголосок языческого чествования обновленного солнца, когда истончается граница между миром мертвых и миром живых и души предков на короткое время возвращаются к родным очагам. Ради них и зажигают дымное пламя, бросают на угли ладан, зерна и хлеб, и люди затихают, взявшись за руки вокруг пылающего огня. Греют покойников, чтобы те остались сыты и довольны и не вздумали тревожить живых. А незамужние девки с парнями, бросив рождественские забавы, в полном молчании идут на перекрестки дорог, где хоронят самоубийц, к местам былых сеч, где трава растет на костях, к древним дубам, где в старину приносили жертвы темным богам, и там разводят костры, греют пропитанную кровью землю, чтобы покойникам было удобней лежать. Чтобы покойники не поднялись. И россыпи поминальных огней мигают этой ночью по всей православной Руси…

– На костер поглядим? – загорелся Василий.

– Да ну, скукота, – отмахнулся Бучила, продираясь сквозь веселящуюся толпу. – Че, огня не видал? Вот скажи, Василий, мы с тобой кто?

– Ну нечисть, – отозвался черт, немного подумав.

– Молодец, Вася! Рога, что ли, тебя таким башковитым делают? А нечисть чем должна заниматься в рождественскую ночь? Правильно, вредить и озоровать! Значит, и мы должны, ничего не попишешь.

– Давай церкву запалим? – взвизгнув от радости, предложил Василий.

– А ты хорош. – Бучила посмотрел на него уважительно. – Значит, романтик в душе? Но давай-ка пыл поубавь. Где это видано, чтобы Заступа церкви сжигал? Заманчиво, да народишко дикий, могут и не понять. Но зришь в корень, я тут давно одну идейку с церковью вынашиваю.

Рух рыбкой вынырнул из многолюдства и увлек черта в заметенный снегом проулок. Через две улицы замер и воровато огляделся. Никого не было. Издали доносились голоса, смех и громкое пение, за забором захлебывался лаем и царапал жерди не на шутку разъярившийся пес.

– Видишь, в ограде дыра? – шепнул Бучила. – Ну-ка сунь туда руку.

Вася дернулся исполнять, но в последний момент передумал, боязливо спрятал лапки за спину и пробурчал:

– Ага, ищи дурака, там собака.

– Учишься на ошибках? Ну молодец! – Рух таинственно подмигнул. – А теперь тихонько за мной и ни звука, иначе обоим конец.

– Ты чего затеял? – с придыханием спросил черт.

– Самое ужасное и кошмарное злодеяние что ни на есть, – таинственно отозвался Бучила. – После такого нам Царствия Небесного как своих ушей не видать.

– Я свои вижу. – Василий загнул острое мохнатое ухо и потешно скосил правый глаз. – Вот оно, ушко-то.

– Ща оборву ушки-то, и больше не увидишь, – пригрозил Рух. – Пословица такая есть, так что не умничай тут. На такое богопротивное лиходейство идем, что даже тебя, нечистого, может отворотить. Хочешь – уходи, я не в обиде, дело смертельно опасное.

Он прокрался вдоль тына и скрипнул калиткой, запертой с другой стороны на маленький вертушок. Черная изба-пятистенок нависла над головой. По спине бежала леденящая дрожь, руки немножко тряслись. Позади натужно сопел и отдувался Василий. Ну хоть не сбежал, и за это спасибо.

Рух пригнулся и быстро прошел под окном, колени ослабли, снег под каблуками хрустел предательски громко, разносясь в колючем морозном воздухе на версты вокруг.

– Кто здесь живет? – едва слышно спросил Василий. Дом был похож на затаившееся в снегу и темноте страшное чудище.

– Тебе лучше не знать, – отозвался Бучила. – Сгнило тут все, и нет ничего, одна паутина и тлен. Если что увидишь – беги, не оглядывайся, может, успеешь спастись.

– З-заступа?

– А?

– Может, ну его, пошли лучше на кострище глядеть, – жалобно проблеял Василий.

– Отступать поздно. – Бучила приоткрыл дверь в кособокий сарай, пристроенный к дому. Изнутри дыхнуло плесенью и теплом, густая чернота выплеснулась через порог. Рух перевел дыхание и шагнул в темноту. Бедный Васька тихонечко, с присвистом заскулил. Во мраке ворочалось и шуршало, слышался клекот.

– З-заступа…

– Тсс, зверя не разозли.

– Какого?

– Самого лютого. – Рух вытолкнул черта вперед. Васька дернулся, хрюкнул и замер, подавив рвущийся крик. У бревенчатой стены стояла черная с белыми пятнышками коза, удивленно посматривая на незваных гостей и забыв жевать клок сена, торчащий из приоткрытого рта.

– Хватай зверюгу, чего стоишь? – скомандовал Рух.

– Это коза? – уточнил Василий.

– Нет, тигра страшная. Хватай, говорю. – Бучила всучил ему загодя приготовленную веревку с петлей. – Знакомься, ее Машкой зовут.

– Хорошая, лапочка ты моя. – Васька несмело приблизился.

Коза, не согласная покидать родной дом в компании малознакомых мужчин, коротко мекнула и отступила к стене.

– Противится, – растерялся Василий.

– Думает, ты ее невинности вздумал лишить, – хохотнул Рух. – Ты ее лаской бери.

– Хорошая моя, милая. – Васька коршуном упал на козу, та рванулась и ударилась в перегородку, роняя мотыги и грабли. В углу потревоженные куры подняли хай, наседки заметались по сараю, разбрасывая перья и пух. Под ногами воинственно путался охреневший спросонья петух, вопя во все горло и мотая башкой. Ну, сука, ушли по-тихому, как же.

Васька взнуздал неистово блеющую козу и потащил к выходу, в пятне лунного света мелькнули две рогатые тени. Рух ойкнул, пнул клевачего петуха и выскочил из сарая. Раздался