Была секундная пауза, которой мы и воспользовались. Сначала из гордости мы шли очень медленно, но, как только вышли за дверь, эта замедленность как-то сама собой прошла, и мы побежали. Светило солнце, горел снег, троллейбус подождал, пока мы вспрыгнем на площадку. Саша взял три билета. «Еб твою мать, советская власть!» – сказал он, подводя итог нашему походу.

Тут, пока мы катим в троллейбусе, хочу сказать пару слов. В детстве я была робкой, даже трусливой девочкой. В седьмом классе, когда меня перевели в новую школу, я боялась, что кто-то из соучеников откроет последнюю страницу учительского журнала. Умоляла дедушку не говорить при моих друзьях на идиш. Ночью в воображении отыгрывалась: представляла себе, что в автобус входит грубый хулиган-антисемит и берется обижать пожилого еврея. В воображении я заступалась за старика, говорила антисемиту смелые слова. До действительности ни разу не дошло. Зато я прокручивала эту пленку так много раз, что она во мне что-то переменила. Первый раз это случилось зимой, когда я увидела, как обижают Раю Коган. Рая, которая училась в одном со мной классе, была некрасивой девочкой с тонкой шеей и красным носом. Она часто болела ангинами. Ее подкарауливали во дворе школы и «мылили» снегом. Я случайно оказалась свидетельницей и полезла в драку. Потом я лежала в больнице с вырезанными гландами. Просто совпало, их давно собирались удалить. В тесной палате нас было двадцать человек. Разумеется, нельзя было открывать форточку. Разумеется, я ее открыла. Пришла заведующая, спросила «кто безобразничает», все показали на меня. Как только она злила, я снова открыла. Я лежала две недели и поняла: нельзя никого слушать. Пусть кричат, я все равно открою. Смелой я, к сожалению, так никогда и не стала. Просто стала непослушной.

Итак, мы ехали в троллейбусе и возбужденно обговаривали происшедшее с нами. Вывод был такой, что счастливый побег следовало отметить. Мы взяли водки и пошли к Кривулину. Было часа четыре дня, у Кривулина, как ни странно, никого не было в гостях. Он выслушал наш уже изрядно приукрашенный рассказ о побеге из-под конвоя. «Скорей всего, они передадут ваше описание в КГБ, и вас начнут разыскивать», – сказал он и посоветовал нам на время уехать из города.

Мы, конечно, никуда не уехали. У Саши в Питере были кое-какие зацепки. Знакомый альпинист пообещал устроить его учителем физкультуры в пригородную школу. Приятель жил в Павловске. Не дозвонившись до него, мы поехали туда на электричке. По дороге выяснилось, что точного адреса Саша не знает. «Павловск – город маленький, там разберемся!» – повторял Саша в пути. Мы долго ходили по заснеженному Павловску, заглядывали в окна. Наконец Саша вроде узнал дом. Мы постучали в дверь, на крыльцо вышел сонный человек в майке и брюках с лампасами. «Нет, Миша здесь не живет. Здесь живу я», – ответил милиционер, почесывая подмышки. Вечером мы ни с чем вернулись в хабибулинскую квартиру и заварили чайник с «шоколадом». У нас в запасе оставались двадцать пакетов сухого какао и полтора месяца бесплатного жилья.

Время было нехорошее. В булочных по утрам стояли очереди. Бабки шепотом пересказывали новости: такого-то, сына такой-то, только что привезли из Афганистана в цинковом гробу. Денег почти не осталось, мы экономили на сигареты.

Через пару дней эпизод с листовками стал нам казаться детской шалостью, а через две недели потерял силу реального происшествия. Родители прислали Саше семьдесят рублей, мы пошли в кино и посмотрели сразу два французских фильма: «Игрушка» и «Никаких проблем». Вечером отправились ужинать в «Сайгон». Возвращались поздно. Тепло желтели фонари, троллейбусные площадки били током. Троллейбус был битком набит угрюмо молчащими людьми, не верящими в оттепель-однодневку. Я напомнила Саше, что у нас кончилась зубная паста.

– В тюрьме чистят зубы мылом, – сказал Саша и улыбнулся.

Я посмотрела на него. Зрачки у него были расширенными. Он уже вошел во вкус жизни на адреналине.

Зубная паста начисто исчезла из магазинов. Говорили, что ее скупают наркоманы, чтобы намазывать на хлеб. Но жизнь, несмотря на ее отсутствие, продолжалась. Где-то мы бывали, у того же Кривулина. Как-то раз Витя обзвонил народ, сказал, что накупил кучу пельменей. Пришел Стратановский, приехала задрапированная во все черное Лена Шварц. Ее сопровождал угрожающего вида человек со сломанным носом. Бывший боксер или борец. Опять же были иностранцы, кажется, немцы. По коридору ходили бесчисленные Витины кошки. Выпили, Кривулин вспомнил про пельмени.

– Из салфеток, – объяснил он иностранцам, накладывая пельмени в глубокие тарелки.

Боксер (или борец) умело нарезал принесенную им «докторскую».

– Колбаса – из туалетной бумаги, – сказал Кривулин, выразительно вращая глазами.

У иностранцев кошки вызывали взрывы кашля, и они деликатно отказывались от пельменей из салфеток и колбасы из туалетной бумаги.

Но это были единичные случаи, когда мы куда-то выбирались, а в остальное время… Наши дни были чем-то заняты. Нам, в конце концов, было по девятнадцать лет…

Анекдот. Интервьюируют старого немецкого еврея:

– Скажите, какие были самые лучшие годы в вашей жизни?

– Ну, наверное, с сорок второго по сорок пятый год.

– Как же так, ведь это был самый разгар войны! Вы же пережили холокост!

– Ну что сказать? Понимаете, я же был молод!

В восемь часов утра нас разбудил стук в дверь. Я глянула в глазок: форма, фуражка, усы. Это был хозяин, капитан дальнего плавания Хабибулин, не открывать было бессмысленно. У нас с Хабибулиным состоялось короткое выяснение отношений. Спросонья мы путались в узах, связывающих нас с его настоящими квартирантами, родства. Намечалась какая-то инцестуальная гнусь. Хабибулин – надо отдать ему должное – не стал распутывать наши отношения. Он дал два часа на сборы, сказав, что, если после этого застанет нас в квартире, вызовет милицию.

Вещей было немного. Доставая с антресолей пакеты с какао, мы увидели в глубине, у стены, небольшой чемодан. У меня в голове пронеслось: деньги. Сашин друг работал экономистом, хорошо получал. Его жена, судя по Сашиным рассказам, тоже неплохо зарабатывала. Ключа нигде не было видно, мы сбили замок топором. Он оказался практически пустым, только на дне валялись разноцветные пакетики. Мы разорвали дрожащими руками упаковки. Это были итальянские презервативы. Двадцать семь упаковок. Мы бросили в Сашину сумку с пишущей машинкой десять штук.

Оттепель кончилась, дул резкий ветер, тлело в туче унылое солнце. Мы надули три презерватива и привязали их к пишущей машинке. Интересное наблюдение: итальянские презервативы в надутом виде похожи на воздушные шарики. Розовые, синие и желтые. Интеллигентный мужчина покосился на нас. Потом мы спустились в метро и поехали на телефонную станцию. Саше зачем-то нужно было позвонить в Париж. Мы ждали его снаружи. Выйдя, он отчитался: только что говорил с Максимовым, завтра все голоса будут передавать о нашем задержании.

Я испугалась:

– Зачем?

Саша обиделся, и я осознала свою неправоту. Все-таки о нас узнают за границей.

Пару слов об этом. Мы были образованными людьми. В школе я когда-то ходила в географический кружок, в институте у нас был курс по страноведению. Я к тому же много ездила. В детстве с родителями – в Крым, на Кавказ, в Карелию. Потом училась в Нижнем Тагиле. Жила в неблагополучном районе, неподалеку располагалась зона тюрем и лагерей. У моих хозяев было пятеро сыновей, и все они в свое время за что-то сидели. Самый младший, например, попал в тюрьму за то, что попытался задушить невесту. Ему вдруг показалось, что она слишком хорошо разбирается в мужской анатомии. Когда на суде ему указали, что невеста как работник медицины обязана разбираться в анатомии, он остался невозмутим: «Замужняя баба должна закрывать глаза, когда мужики снимают перед ней трусы». О чем я? Я о том, что, в принципе, отдавала себе отчет в том, что люди есть люди, и что они разные. И вот парадокс: русская эмиграционная среда казалась мне состоящей из людей особой породы, и все они были как мы.

Впрочем, я отвлеклась.