Может, он не так уж безнадежен как актер, подумала я.

Женя вернулся через четыре часа. Он победно потряс в воздухе бумажкой:

– Мне даже изображать ничего не пришлось! Сами предложили лечь в больницу!

Через два дня он проводил меня на вокзал и пошел сдаваться в дурдом. С собой он взял пачку бумаги, пишущую машинку и Библию.

Двадцатого июля я опять села в поезд и поехала в Петрозаводск. Поезд шел несколько иначе, чем в первый раз. Перемена в его маршруте объяснялась тем, что в июле восьмидесятого года в СССР начались Олимпийские игры. Чтобы разгрузить железнодорожные пути, поезда дальнего следования пускали в объезд обеих столиц. Маршрут наш был непредсказуем. Иногда мы останавливались и ждали чего-то, что так и не появлялось. Под Питером эти остановки стали все длительнее. Один раз мы простояли в полях три часа. Люди, устав ждать, выходили из вагонов, разбредались по полю. Потом проводник, сложив рупором ладони, кричал: «Трогаемся!» – и все бежали обратно, неся в кепках и платках землянику и грибы.

Так ехали четверо суток.

Я думала, что Женя меня не встретит, но он встретил. И не один, а с приятелем. Человек, пришедший с ним, был одет экстравагантно, на ногах фирменные кроссовки. Я скосила на Женю глаза.

– Гений, – прошептал мне Женя. – Жена его выгнала из дома, он живет у меня.

Конечно же, Валерий был поэтом. По приезде домой (а Валерий, как выяснилось, уже три недели как был выгнан и квартировался у Жени) он достал из холодильника бутылку водки (было только полпервого дня).

– Ну ладно, я почитаю что-нибудь, – сказал он, наливая три стакана.

Было жарко, пить не хотелось. Но мы выпили.

Валерий вытер лоб кухонным полотенцем и стал декламировать стихи.

– Понравилось? – спросил он у меня в конце.

– Кое-что понравилось, – уклончилов ответила я.

– Не врубаешься ты в поэзию перформанса, – сказал он без обиды.

– Где ты его взял? – спросила я у Жени, когда Валерий вышел из комнаты.

– А как ты думаешь?

Я думала, что в сумасшедшем доме.

– Что ты! Там совсем другой контингент! – испуганно ответил Женя.

С Валерием его познакомили друзья. Помимо стихов Валерий увлекался фарцой. Они с Женей собирались делать какие-то маечки с лого и продавать их по двадцать пять рублей штука.

– Дорогая, заработаем кучу денег, снимем в Питере квартиру. Как тебе мысль? – спросил он.

Я вздохнула.

Он понял это так, что я опасаюсь за него. И правильно понял:

– Это абсолютно ничем не грозит! Я – чистый инициатор идей, всё остальное – он.

– Чистым инициаторам обыкновенно дают больше, – заметила я без энтузиазма.

У меня был пример. Мой отец тоже был чистым инициатором. Теперь ему давали восемь лет тюрьмы.

Выпив, я пошла спать. Пока я отсыпалась, Валерий с Женей придумывали лого. Вечером я их застала на кухне за рабочим процессом. Женя – за машинкой. Валерий перед ним с поднятой рукой. Пить он, как я потом убедилась, мог не хуже Бори. Я твердо отказалась от водки.

Он пожал плечами и продолжил маевку.

«Они на каком языке разговаривают?» – подумала я.

Женя, видимо, тоже понимал Валерия с некоторым трудом.

– На каком языке он говорит? – спросила я Женю.

Оказалось, что по-русски. И это был язык, который Женя боялся потерять, уехав за границу. Невелика потеря.

С утра Женя ходил подметать участок. Валерий отсыпался, потом всё начиналось сначала. Водка, «рулеж», «запендюривание»… Я решила провести с Валерием душеспасительную беседу. Выслушав мою проповедь, Валерий возмущенно стукнул стаканом об стол: «Я тащусь, как ты не врубаешься!» При этом он внимательно следил, чтобы водка не расплескалась.

«Ах, так!» – подумала я и, когда Валерий уснул, потихоньку вынесла его верхнюю одежду и обувь на улицу. Валерий встал в полдень, долго бродил по квартире, до меня доносились его жалобы по поводу пропавшей «косухи». Я объяснила Валерию, где его «косуха», и с криком «Их же украдут!» он побежал к двери.

Женя сокрушался:

– Обидели такого человека!

– Такие люди не умеют обижаться! – сказала я.

Не знаю, что на меня нашло. Скорее всего, мной двигала брезгливость. Уж больно он плевался.

По утрам, пока Женя мел улицу, я сидела на бордюре и ждала. После этого до шести вечера день был наш. Мы ходили по городу, который, как многие северные города, состоял из одной длинной улицы, а всё остальное – лучевые шоссе, заводы, заваленные битым стеклом и мусором пустыри – лежало в стороне. Стояла дикая жара. Как-то мы присели на ступеньки загса. Неподалеку от нас в тени чахлой акации женщина качала коляску. Лицо ее светилось непонятным, не относящимся ни к чему счастьем.

– А давай поженимся, – сказал вдруг Женя.

Я посмотрела на него. У него было усталое, грустное лицо, и я ничего не ответила.

До сих пор не понимаю, зачем я продолжала сдавать экзамены. Школьным учителем я становиться не собиралась. Да меня бы и не взяли. Но была такая веха, которой было не миновать девочке из интеллигентной семьи, – называлась она «высшее образование». В общем, мне позвонила мама и сказала, что нужно срочно сдать экзамены, иначе меня отчислят. В поезде я читала врученную мне Женей перепечатку «Пособия по психиатрии для инакомыслящих» Буковского и Глузмана, иногда пробуждалась от собственного смеха. Моими попутчиками были три симпатичных петрозаводчанина в майках и спортивных гетрах. Они ехали в отпуск на юг. Все утро слушали по транзистору репортаж с олимпийского стадиона, потом обратились ко мне:

– А что вы там такое читаете, девушка? Прочтите и нам, мы тоже хотим посмеяться!

Пару минут я серьезно обдумывала, не зачитать ли им абзац. Потом представила себе их напряженные лица и воздержалась. Пусть уж лучше говорят о спорте. Но, с другой стороны, мне стало грустно, что я живу в стране, где даже с вполне симпатичными людьми нельзя поделиться такой простой темой.

Прямо с поезда я поехала на экзамен по русской литературе XIX века. Институт мой располагался в районе под названием Старые Баюканы. Новых Баюкан еще не построили, перспективу венчали скелеты каких-то небоскребов. Между двумя районами пролегал национальный парк. Ветер нес тучи тополиного пуха. Двор пединститута имени Крянгэ казался заснеженным. Я неторопливо докурила сигарету, прополоскала теплой водой из фонтана рот и поднялась на второй этаж. Экзамен для неуспевающих проводился в комнате рядом с деканатом.

Отстающие студенты филфака делились на две категории. На тех, которые не знали ничего или очень мало, и тех, которые знали слишком много и поэтому думали, что им не обязательно ходить на лекции. Ко второй категории относилась я, поэтому профессора меня не любили и, если случай позволял, выплескивали на меня профессиональную обиду. Когда я вошла в аудиторию, первая экзаменующаяся уже отвечала. Экзаменующуюся звали Людой, она относилась к первой категории. Однажды во время сдачи иностранной литературы Люда, повернувшись ко мне, пощелкала пальцами: «Быстренько-быстренько, про что “Человеческая комедия” Бальзака?»