Мордвинов молчал. Его костистое лицо под козырьком немецкого кепи закаменело, приобретя сероватый цвет застиранной простыни, на острых скулах, грозя прорвать кожу, играли желваки, зло прищуренные глаза неподвижно смотрели в одну точку. Местный ди-джей сменил пластинку, и теперь из-за правой оконечности земляного вала доносилась одна из многочисленных версий старой песни о погибшем танкисте:

Моторы пламенем пылают,

И башню лижут языки.

Судьбы я вызов принимаю

С ее пожатием руки…

– Прекрати орать, – повернувшись спиной к оставшимся у огневого рубежа спутникам, сгорбившись и прикрывая ладонью телефон, негромко, но с большим напором говорил в трубку Кулешов, – когда ты так верещишь, я просто не в состоянии понять, что тебе от меня нужно…

Мимо опять протарахтел, волоча за собой полупрозрачный шлейф пыли и выхлопных газов, пятнистый длинноносый «Вилли» – легкий полугусеничный бронетранспортер с непроизносимым заводским индексом SdKfz-250/l. В кузове, держась широко расставленными руками за верхний край броневого щитка пулемета, стоял какой-то человек. Он помахал стрелкам рукой; Семибратов махнул в ответ, Мордвинов не шевельнулся.

В броню ударила болванка,

Погиб геройский экипаж.

Четыре трупа возле танка

Украсят траурный пейзаж…

– Ты должен ценить мою скромность, – продолжал Семибратов. – Я ведь не рассказал твоему работодателю, что один хорошо знакомый ему отставной полковник – никакой не полковник, а уволенный из школы педофил с тараканами в башке, который в свое время симулировал прободную язву желудка, чтобы его не забрали в армию и не отправили в Афган. Я промолчал даже о судьбе твоего коллеги из Верхних Болотников и его предсмертном послании, не говоря уже о том безобидном старикане-отставнике с его жестяным «тигром». Не уверен, что эта информация порадовала бы нашего Сергея Аркадьевича, а зачем ему лишние огорчения? – Он с легкой улыбкой кивнул в сторону Кулешова, который продолжал ругаться по телефону с женой. – Вообще, боюсь, наш радушный хозяин очень плохо представляет себе, что делается в его загородных владениях, пока он ворует у государства и продает налево списанные танки. Я бы его просветил, вот только никак не могу решить, что станет для него более пагубным: неведение или неожиданное прозрение. Тут надо соблюсти осторожность, человек-то хороший!

И будет карточка пылиться

На полке пожелтевших книг —

В солдатской форме, при петлицах,

И ей он больше не жених.

– Много же ты, оказывается, знаешь, – сквозь зубы процедил Мордвинов. – Интересно, откуда?

– От верблюда. В разведке мне объяснили, что информация – ключ к победе, и научили ее добывать. А в моей нынешней профессии без полной информации – не только о противнике, но и о союзнике – вообще никуда. Пропадешь с концами, сожрут в два счета и не поперхнутся…

– Не все знания полезны для здоровья, – сказал Анатолий Степанович. – Не боишься?

– Кого – тебя? Я же не второклассник с льняными волосенками и сладкой попкой, чтобы тебя бояться! Бояться должен ты. Потому что твоя дальнейшая судьба зависит от того, что покажется мне более целесообразным и менее обременительным: работать с тобой рука об руку или помножить тебя на ноль и по совместительству занять нагретое тобой местечко. Поэтому заруби на носу: попытаешься мне помешать, встанешь у меня на дороге – раздавлю, как гниду!

Даже если бы у Анатолия Степановича нашлось, что на это ответить, он бы все равно не успел: вернулся Кулешов. Пряча в карман мобильный телефон, он тяжело отдувался, утирая со лба несуществующий пот.

– Ну, с-с-с… – начал он и осекся, с некоторым опозданием вспомнив о присутствии постороннего. – Давайте выпьем. Где этот-то, в перекиси купаный?

Заметив, как он вертит головой, хорошо изучивший хозяйские привычки Белый в два счета очутился рядом, держа наготове поднос. Серебряные стопки наполнились темно-янтарной жидкостью; Белый аккуратно опустил поднос на железный стол между «томми» и «шмайссером» и тихонько отступил, опасливо поглядывая на чересчур догадливого гостя.

– Выпьем, – подняв на уровень груди наполненную до краев стопку, повторил Сергей Аркадьевич.

– За что? – с готовностью повернулся к нему Семибратов.

– Не за что, а зачем. Для расширения сосудов и укрепления нервной системы, – ответил Сергей Аркадьевич Кулешов и первым, ни с кем не чокаясь, опрокинул стопку.

* * *

С утра, как назло, опять зарядил дождик – мелкий, спорый, занудливый, он вмиг перекрасил мир в скучные серо-коричневые тона, приглушив яркие краски золотой осени. Над деревней, оглашая округу унылым карканьем, кружили намокшие вороны. Дороги раскисли моментально, будто только того и ждали, и, устав препираться под дождем с пребывающим в мрачно-романтическом настрое, уже с утра пораньше успевшим изрядно принять на грудь, а может быть, просто не протрезвевшим с вечера электоратом, глава поселения Валентина Серафимовна Звонарева махнула рукой: да делайте вы, что хотите!

Ее серебристая «Волга» укатила, сердито фырча глушителем и разбрызгивая скопившуюся в глубоких колеях грязную воду, которая обещала в ближайшее время превратиться в жидкую грязь. Проводив ее взглядом, приходской священник отец Дмитрий, до этого терпеливо и смиренно дожидавшийся окончания диалога власти с народом, раздул кадило и приступил к церемонии отпевания.

Народу собралось неожиданно много, человек сто или даже чуточку больше. Некоторые бабы плакали, сморкаясь в платки и утирая ими же слезы – не столько по покойнику, на которого при жизни недоверчиво, с подозрением косились, сколько по привычке и из страха перед участью, которая никого не минует. Краснорожие с похмелья мужики, подставив дождю ничем не прикрытые плеши и космы, мрачно курили, время от времени обмениваясь какими-то короткими замечаниями. На большом, как заведено в деревне, приусадебном участке мокли под дождем выстроенные в два ряда, окрашенные в защитный цвет макеты – пушки, броневики, пулеметы; в открытых настежь воротах превращенного в мастерскую сарая виднелись очертания почти законченного полкового миномета, над которым в последнее время работал покойный Павел Трофимович Ерошкин. Лениво и бесцельно перемешивающаяся, как густое варево в поставленном на медленный огонь котле, толпа постепенно оттеснила Самарцева и Зернова к самой калитке, что вела со двора на превращенный в музей под открытым небом участок. Чтобы аборигены окончательно не оттоптали ноги своими грязными сапожищами, оперативники прошли через калитку и стали наблюдать за происходящим поверх низкого штакетника.

Капли дождя одна за другой срывались с дульного среза стоящей рядом полевой гаубицы, почти неотличимо похожей на настоящую. Это зрелище неожиданно вызвало из небытия строчку из старой, навсегда, казалось бы, забытой песни, и капитан Зернов пробормотал вполголоса: