– Здравствуй, Конь, – говорю.

– Здорово, Крюк, – отвечает, сам хмурится, рожа мятая – ночь бессонная. – С чем пожаловал?

Решил я взять Коня под уздцы:

– Отдашь индейцам долг – получишь Мотьку целой и невредимой, супругу порадуешь. Не отдашь – на страшные муки ее обречешь, и супругу заодно. Не знаю, что они с собачкой сделают, и лучше нам не знать. Но шкуру ты ее получишь, на бубен натянутую. А дальше – война. Подумай.

Тут возникла пауза. Конь оцепенел. Смотрит на меня исподлобья, не шеволится. Сигарета тлеет в пальцах. Удивление становится ненавистью. Я гляжу ему в глаза и мыслю: «Что ж ты зыришь – глаза пузыришь? Хоть дыру на мне протри своими буркалами, ты же понимаешь, что старого индейца не испугаешь, и взять с меня нечего. А если что со мной и случится, племяш мой Иннокентий и правда кожу с тебя живого снимет. И дом твой сожжет, и хлев с коровами и телятами, и овчарню с ярочками да ягнятами, и курятник с несушками-курятами. Вернее, так: сначала все сожжет, а потом тот из вас с супругой, кто останется жив, позавидует мертвым». Не скрою, приятно мне было видеть, как читает он все это в моих глазах. Вот такая, друг, сволочная натура у индейца. Стыдно порой, а что делать? Другой нет.

– Подумал?

– Мне надо еще подумать… – начал было Конь глухим голосом.

– Не надо больше думать. Сейчас отдаешь мне деньги и идешь в полицию, забираешь заявление на Митрофана с Иннокентием. Пишешь отказ от претензий. Я через Ибрагимову племянницу узнаю. Если все будет в порядке, в обед я приношу тебе собаку, живую и здоровую.

– Но у меня нет сейчас такой суммы!.. – Он даже голос от отчаяния повысил.

– Конец базару, – говорю я и поворачиваю к воротам. Слышу:

– Постой, Крюк… Сколько там было?

– Ты знаешь.

– Триста пятьдесят вроде…

– Триста восемьдесят.

– Триста шестьдесят девять.

– Зачем спрашивал?

Отправились к нему в закрома. Конь завел меня в свой кабинет, дверь за мной закрыл и отпер сейф. Загородил денежки спиной, бубнит – считает. Я пока кабинетик оглядываю. Контора и есть контора. Мебель, линолеум, пыль на стеклах. Сейф из железа, как шкаф для одежи, видать, чтоб не унесли. Только кресло из кожи… крокодила, что ли, и портрет восьмого президента над обшарпанным столом. Под портретом девиз: «Патриот, не спрашивай страну, что она может сделать для тебя. Спроси себя, что ТЫ можешь сделать для страны?»

– По двести за шкурку не выходит, – гнусно скулит Конь.

– По сколько выходит?

– По сто пятьдесят три… – Конь достает пачку замусоленных купюр и показывает мне пустой сейф.

Мыслю – не стану торговаться, жадность траппера погубит.

– Ладно, давай что есть, – соглашаюсь якобы с трудом, – за это одно ухо у Матильды отрежем на память… Да шучу, шучу, не дергайся ты, как свинья на веревке!..

Ну вот и вся сказка про одноглазую лошадь. Конь поскакал, забрал заявление. Митрофану, как выздоровел, только штраф пришлось уплатить за ДТП и езду без доверенности. Кеша успокоился. Мотьку я отнес, конская супруга была так благодарна, так благодарна, деньги мне совала, я взял, не стал ее огорчать. Конь, видать, в курс дела ее не вводил. Во всей этой истории только Матильда осталась расстроена. Так не хотела с Кузей расставаться, даже скулила и плакала. Да и Кузьма по ней еще несколько дней скучал…

* * *

– Чтобы сделать что-то стоящее, надо хотеть, уметь и не бояться. Расскажу тебе, дружище, еще одну баечку напоследок, – сказал недавно мне Дядюшка Хук.

– Отчего же напоследок-то? – удивился я.

– Все, что было веселого, я тебе уже рассказал, – смеется Хук. – Остались только страсти, а их у тебя и у самого хватает…

…У Ерша, товарища моего, дед был печником. Хорошим был. Ерша ремеслу обучил. А у того руки откуда надо росли, и он в свободное от индейства время лепил добрым людям печурки. Не просто так, конечно, а за деньги. Просто так в нонешнее время можно только горбатого слепить, то есть дураком прикинуться. Но больших денег не драл, чай, не хапуга. В удовольствие свое делал. Люди ценили, хвалили. Как-то раз, аккурат когда Марфуша от него ушла, встречает он меня и говорит.

– Поехали, – говорит, – Крюк, со мною печь класть. Деньжат маленько заработаем, на людей поглядим. Я тебя по-дедовски научу, авось пригодится потом, на старости.

– Отчего ж не поехать? Поехали, – говорю я. – Мне разрешения спрашивать не у кого. С мальцами твоими мать остается? Пусть тогда за кошкой моей приглядит.

Поехали мы. Собрали инструментик, мастерки-отвесы, пилы-молотки. Небольшенький ящик получился. Сели на проходящий поезд и глядим в окно. Ерш и раньше сильно много не болтал, а тут вовсе молчит как рыбина об лед. О своем думает, про меня не вспоминает. Что ж, понимаю, жена ушла. Мы вот когда с Алевтиной Палной в разные стороны разбежались, я тоже страдал. Но не очень долго, дня три. Не то два. Так ведь и были-то молодые, глупые, я только из армии вернулся, а она педколледж едва закончила. И прожили вместе полтора месяца всего. Детишек, естественно, не нажили. Жили как кошка с собакой. Лаялись по любому пустяку. Я ей слово, она мне три. Я ей за охоту, она мне педагогические приемы демонстрирует. Я о рыбалке, она за культурную революцию агитирует. Нет, я не против культуры, но не вместо же рыбалки… В общем, оба психанули и расстались. Слава богу, она сразу замуж вышла, детишек нарожала, а я жениться так больше и не собрался. Сейчас на все праздники открытки мне шлет, а я ей то клюквы, то ряпушки, то груздей соленых подкину. С симпатией друг к дружке относимся…

– Куда все же едем-то, друг ты мой Ерш? – спрашиваю я.

– А, да! – вспомнил Ерш. – Едем мы до острова Рыбачьего, до села Казачьего. Там у меня армейский товарищ живет, зовут его Жук. Нации он цыганской, после службы сидел за конокрадство, но вот решил остепениться. Женился, жена оказалась сильно верующая. Осели они на острове, рядом с монастырем. Да вот письмо от него, почитай!

И достает конвертик из-за пазухи, мне протягивает. Читаю:

«Привет горячий из Божией обители! Здравствуй на долгие годы, дорогой ты мой землячок Ерш! Пишет тебе твой старый товарищ, бывший солдат и зэк, а нынче Богомольный труженик Роман Жуков, попросту Жук…»

Дальше шло полторы страницы армейских воспоминаний и сетований на злую судьбу, бросавшую Жука по тюрьмам и этапам, а заканчивалось письмо так: «…И теперь вот мы с супругою моей, Надеждой, трудимся тут во славу Божию. Слыхали мы от хороших людей, что ты добрые печи кладешь, и решили обратиться к тебе за помощью. Живем мы на первом этаже двухэтажного дома. Раньше, при старой власти, здесь была печь. Но потом, как сменилась власть, все печи в доме снесли и стали топить кочегаркой на газу. Газ скоро кончился, электричество золотое, а зима здесь такая, аж в глазах бело. Не сложишь ли ты нам, естественно не бесплатно, печурку на месте старой, а то монастырский печник преставился, ученик его, послушник из столицы, не может ничего, и мы тут мерзнем-дубеем и в вере слабеем. Приезжай, приятно повидаемся, коль пожелаешь – в храм сходим. С мудрыми отцами поговоришь, если есть что сказать. В общем, выручай, братишка Ерш, а мы за тебя молиться станем…»