принимал: он изначально был с другой стороны – с той, где своими руками разгребали кровавые последствия борьбы высоких идей.

Но вместе с тем, проучившись в четырёх гимназиях, он отлично помнил, что упоминаемый в последней библейской книге зверь является апокалиптическим образом. Он означает человека беззакония, сына погибели, который явится в конце времён. Зверь – не сатана, а именно что человек.

Предав отца, Игнат Бодягин стал – зверь.

Однако одновременно Шолохов словно бы вопрошает: спасая ребёнка, разве не обрёл продкомиссар право на прощение? Отдав собственную жизнь, разве не искупил он вины своей?

В рассказе этом Шолохов берёт на себя неподъёмный для человека груз – оправдать неоправдываемое.

Эту метафору – трагедию ребёнка, заложенную в основание смены мироустройства – снова вывернут, но уже в обратную сторону, Леонид Леонов и Андрей Платонов. И у Леонова в романе 1929 года «Соть», и у Платонова в повести 1930 года «Котлован» в центре повествования великая стройка. И у обоих на той стройке гибнет ребёнок, как бы предвещая обрушение всего проекта.

А у Шолохова напротив: зверь спасает дитя.

Но разве такое напишешь Колосову прямым текстом?

Шолохов просит: раз его неверно поняли – поменяйте название, пусть будет «Окрпродкомиссар Бодягин». Уже из Каргинской, прождав до 5 июня (две недели почти!), он снова пишет Колосову: «На тебя, Марк, я крепко надеюсь и этим письмом хочу повторить просьбу о том, чтобы ты устроил рассказ и скорее прислал мне часть денег на проезд.

Подумываю о том, как бы махнуть в Москву, но это “махание” стоит в прямой зависимости от денег – вышлешь ты их – еду, а нет, тогда придётся отложить до осени, вернее, до той возможности, какая даст заработать. Если рассказ устроишь, то постарайся взять гонорар, и, если можно, полностью, потому что деньги нужны дозарезу.

Думаю, ты посодействуешь. Ведь в самом-то деле не в “Крас<ной> ниве” нам зарабатывать, а у своих».

Колосов так ничего и не сделает. Один за другим два комсомольских альманаха выйдут без рассказа Шолохова. Больше в этих альманахах, по строгому рассуждению, если сегодня перечитать, зацепиться не за что.

Через считаные годы ситуация изменится кардинально. Шолохова вознесёт на самый верх. Колосов останется там, где был – и доживёт почти забытым до 1989 года. Но и на тот момент в самомнении Шолохову не откажешь. Летом 1924-го ему только исполнилось 19 лет. Ни одной весомой публикации он не имел – только газетные фельетоны. Написал несколько рассказов, которые никто не брал, но при этом пребывал в убеждении, что они должны публиковаться в главных комсомольских альманахах, – а если туда не берут, то он отдаст их в иллюстрированный журнал, редактором которого тогда был нарком просвещения Анатолий Луначарский. И уж там его точно примут с распростёртыми объятиями. Поэтому высылай, Марк, пять рублей, а лучше десять, и не морочь мне голову.

Ну а что? Не прав был?..

* * *

Несколько месяцев Миша и Марусёнок – так он называл жену – промыкались в Каргинском.

Каждый день в ожидании письма от московских товарищей, из одной редакции, из второй, из третьей – и ничего, ничего, ничего. Так Господь проверяет, готов ли ты к литературе. Хватит ли у тебя характера.

Жара, скудный стол, пригляд соседей – «а чего Мишка-то? Вернулся с Москвы? Не прижился?» Бодрости духа не терял, хотя внутри кипела обида напополам с отчаянием: неужели ж и здесь Москва казачьей воле не подчинится? Мать косилась на сына: ох, Мишка, верную ли дорожку ты выбрал? Не зря ли мучаешься?

Каргинские старожилы позже признавались: Анастасия Даниловна нет-нет да и жаловалась на своего Мишу – пишет и пишет целыми днями: дело ли? Ничем иным заниматься всерьёз не хочет, что ж за напасть такая?

Никакой подходящей работы для него ни нашлось ни в Каргинской, ни в окрестностях. Сидеть на шее у родителей было и ему самому тоскливо, и Марусёнку стыдно. Жена уговорила его уехать в Букановскую – ее отец жил покрепче и хотя б не хворал, как Александр Михайлович. В Букановской сняли жильё неподалёку от дома Громославских – у местного кузнеца Александра Андреевича Долгова, в летней пристройке. Михаил настоял на отдельном жилье – чтоб спокойно работать и с тестем друг на друга с утра не смотреть. Но и Громославский едва ли огорчился этому обстоятельству.

Михаил работал над новыми рассказами, рыбачил с женой на Хопре, подолгу общался со старожилами, расспрашивая о событиях Гражданской. Тогда люди ещё не привыкли опасаться за сказанное лишнее слово. В конце концов, свои ж люди – какой-никакой, а зять Громославского. Запоминал, прятал впрок.

Осенью Александр Михайлович Шолохов, наняв подводу и кучера Михаила Чукарина, приехал за сыном. Вернулись в Каргинскую. Вслед за ними приехала вскоре и выросшая в поразительную красавицу Лидия Громославская, получившая место учительницы в Каргинской начальной школе.

Михаил не оставлял планы поступить на рабфак МГУ. Основное препятствие оставалось прежним: Шолохова так и не приняли в комсомол. Он в очередной раз подал заявление в Донецкий окружной комитет Российского ленинского коммунистического союза молодёжи: центр Донецкого округа Северо-Кавказского края располагался тогда в Миллерове.

Там рассмотрели его кандидатуру. Родство с купцами Шолоховыми и Моховыми не вскрылось. Приняли на веру, что происхождения он самого простого – из иногородних. В казачьих восстаниях участия не принимал. Работал продинспектором, был снят с должности, но бумаги об условной судимости куда-то запропали. Подкованный парень, начитанный, в «Юном ленинце» три фельетона опубликовал. Сказали, что готовы принять.

Шолохов обрадовался: ну наконец-то!

В ноябре поехал в Миллерово получать комсомольский билет – и узнал, что его как приняли, так тут же и отчислили. Якобы, общаясь с миллеровскими комсомольцами сразу после подачи заявления, обронил он в разговоре, что комсомол ему нужен исключительно для того, чтоб попасть на рабфак. Комсомольскому руководству о тех речах донесли, и оно дало решению обратный ход.

Надежды получить рекомендации по комсомольской линии не оправдались. Более того, миллеровское руководство посчитало необходимым сообщить в Каргинскую о том, что ни в каком комсомоле Шолохов не состоит и если он утверждает обратное – ему не верить.

И так Шолоховы в родном хуторе были не на самом лучшем счету, а теперь и вовсе хоть не появляйся. Михаил плюнул и отправился из Миллерова прямо в Москву. Жене напишет 16 ноября уже оттуда: «…последние дни хлынула в душу мутная волна равнодушной тоски и не выпью её до дна, берёт проклятая за горло волчьей мёртвой хваткой… Как заработаю деньги, приеду. Жди и не скучай».

Легко сказать: заработаю. А где? Где их заработать-то?

* * *

В Москве он пошёл по новому кругу. Поселился на бывшей 1-й Мещанской улице, 60, в комнате братьев