— Мне действительно очень нужно поговорить с тобой, — она почти умоляла.

— А мне — нет.

Тогда мама села на диван.

— Тебе даже не любопытно узнать, о чем я хочу поговорить с тобой?

— Ну, хорошо, только будь краткой, — ответила Сельваджа. — И пусть Джованни останется здесь, — добавила она безапелляционно.

— Что ж, — начала mother Антонелла, — я хотела попросить у тебя прощения, если в прошлом тебе было плохо со мной. Я знаю, что эти слова мало что могут исправить, и знаю, что, вероятно, ты мне не поверишь, но я старалась насколько могла быть тебе хорошей матерью. Теперь я понимаю, даже если бы я вывернулась наизнанку, преодолела бы саму себя, этого все равно не хватило бы. Теперь это слишком очевидно — я все провалила. Но уверяю тебя, ты ошибаешься, думая, что я тебя не любила, потому что ты самое ценное, что у меня есть в жизни. Это касается и тебя, Джованни. Хоть я и была далеко от тебя, я никогда не переставала тебя любить. В последнее время я ошибочно думала, что лучше было бы разделить вас, я поняла, насколько это нелепо и жестоко, теперь, когда вы снова встретились и так сдружились. Простите меня за все.

Она замолчала и осталась сидеть с задумчивым видом, не произнеся более ни слова. Она пыталась переварить поражение, вероятно, даже чувствовала себя униженно, вынужденная поступиться своим самолюбием. Это вызвало в тебе такой прилив жалости, что ты решил помириться с ней.

— Ну, что ты, мама, — сказал ты, стараясь все поправить, прежде чем Сельваджа перебила бы тебя, — ты не должна беспокоиться об этом…

— Отлично. Это все? — вмешалась твоя сестра, заставив тебя замолчать своим надменным видом.

Ваша мать кивнула.

— О’кей, теперь мы можем пойти куда-нибудь. Ты идешь? — спросила тебя Сельваджа, улыбаясь, и стала подниматься наверх.

— Да, иду, — ответил ты, изумленный.

Вы с мамой сидели на диване и молча смотрели друг на друга.

— Как ты думаешь, — спросила она наконец, — она простит меня?

Этот же вопрос ты задал Сельвадже, как только вы вышли из дома, чтобы рассеять сомнения. Но твоя сестра по-прежнему держалась нахально.

— Может быть, прощу… — ответила она, заинтересованно разглядывая в витрине магазина блузку от Fred Perry. Вообще-то ты считал, что этот разговор был совершенно не к месту в магазине с джинсами от Armani и Fred Perry, — а может, и нет. Я еще не решила, — заключила она удовлетворенно, вертясь перед зеркалом и рассматривая блузку с разных ракурсов.

Поначалу ты даже не понял, говорила ли она о вероятной покупке блузки или о матери, но она все прояснила, сказав:

— Нет, я ее не прощу. Она еще недостаточно помучилась.

— Твоя жестокость переходит всякие границы.

— Ну, так что, мне идет? — спросила она.

— Ты слушаешь, когда я говорю? — ты не мог понять, как она могла смешивать такие серьезные вопросы с глупой полосатой блузкой, каким бы важным ни был выбор между широкими и тонкими полосками!

В ответ она фыркнула и сверкнула на тебя глазами через зеркало.

— Что ты хочешь услышать от меня? — набросилась она на тебя с раздражением, которое, как мячик, отскакивало от нее к тебе и обратно. — Хочешь, чтобы я сказала, что ночами не сплю, видя, как мама страдает, что я жалею ее или что, как только вернусь домой, брошусь к ней в объятия и буду плакать вместе с ней от вновь обретенного душевного покоя? Если ты хочешь услышать это, о’кей. Иди ты на хрен!

Ее слова и ее взгляд заткнули тебе рот прежде, чем ты решил парировать, и вынудили тебя отвести глаза. Казалось, что неожиданно тебя крайне заинтересовал пол магазина. Потом ты услышал ее вздох, который мог означать гораздо больше, чем она хотела сказать на самом деле.

— Ну, так что скажешь, покупать? — спросила она.

— Тебе идет, — ответил ты. — Если тебя смущает цена, я могу купить ее для тебя.

— Идет, — обрадовалась она. — Мне жаль так с ней обращаться, даже если ты думаешь, что это не так, учитывая мое поведение. Мне вовсе не нравится наблюдать, как рушится ее убежденность, что она была более или менее хорошей матерью. Господи, я не собираюсь делать из себя жертву, но факт остается фактом: к сожалению, у меня было ужасное детство и еще хуже прошел подростковый период, и все из-за того, что ей было неинтересно со мной. Знаешь, мне не очень-то нравилось чувствовать себя брошенной. По себе знаю, и от подруг тоже, не существует таблеток мудрости, чтобы научиться расти здоровыми и душой, и телом самостоятельно. Так что, вместо того чтобы плакаться теперь, лучше бы подумала, какая она была редкая шлюха вместо того, чтобы быть матерью, когда это было нужно. Нынешнее ее положение — это всего лишь сбор урожая от ядовитых зерен, которые она посеяла много лет назад, я же просто выступаю в роли судьи.

Ее заявление представлялось тебе настолько своенравным, что ты не смог удержаться от улыбки.

— И кто же наделил тебя такими полномочиями? — спросил ты. — Лишь тот, кто без греха, может бросить в нее камень, тебе не кажется?

— Мое прошлое, мой благородный Джон-Джонни, дает мне такое право. Я жертва, понимаешь? А кто, как не жертва, может быть лучшим судьей?

— Я полагаю, что смягчающие вину обстоятельства должны быть даже в суде, состоящем из обиженных насмерть и разгневанных донельзя людей.

— То, что ты зовешь смягчающими обстоятельствами, для нее всего лишь повод улизнуть от своих обязанностей, и ты это прекрасно знаешь. Ей просто надо было вовремя задуматься над этим.

Она была упрямее мула, черт побери! Она была из тех, для кого давность дела не имела значения.

— Как ты можешь быть такой стервой? Она наша мать, в конце концов. То, что ты делаешь, очень смахивает на продуманную и запланированную месть, понимаешь?

— Мне кажется, я никогда не скрывала, что я выдающаяся стерва, мой дорогой Джон-Джонни. Или предпочитаешь, чтобы я обращалась к тебе синьор Этика? — бросила она через плечо, возвращаясь в примерочную.

Ты не знал, что ответить. Такая упрямица… Разве можно было ее убедить и в чем? Она зациклилась на своем несчастливом детстве, так что теперешние переживания вашей матери не стоили в ее глазах и гроша.

— Стоит семьдесят два евро, синьор Этика. Вы мне купите ее или как?

Довольная, она вышла из примерочной. Ее лицо выражало чистую радость, и от этого выражения тебе стало не по себе.

64

Со временем все утряслось само собой. В начале декабря вы снова создавали видимость образцовой семьи, как когда-то. Мама и Сельваджа снова стали разговаривать друг с другом, хотя их взаимоотношения не выходили за рамки немного чопорной формальности. Если мама что-то спрашивала у нее или делала один из типичных жестов, выражавших привязанность или расположение, типа ласкового прикосновения или легкого взлохмачивания волос пальцами, Сельваджа все еще напрягалась, но самое худшее, кажется, было уже позади.