Печигин остановился – в горле пересохло. Оглушённый чужим звуком собственного голоса, он внезапно перестал понимать, куда несут его сами собой рождавшиеся слова. Но, помолчав несколько секунд, вспомнил, в каком направлении нужно выруливать.

– Президент Гулимов стал тем человеком, который в критический для своей страны момент смог взглянуть в лицо этой безжалостной неизбежности. Выдержав её взгляд, он воплотил её в себе. Лидер, постигший необходимость истории, становится для своей страны судьбой, величие которой измеряется принесёнными ей жертвами. Каждый его шаг делается поступью истории. Поэтому слова его не исчезают, а, как и дела, становятся вехами исторического прогресса. Поэтому стихи Народного Вожатого обращены не только к нам, современникам, но и к потомкам. И века спустя они будут открывать в них новые, недоступные нам сейчас глубины.

Печигин перевел дух. Он без труда мог бы ещё долго продолжать в том же ключе, но его начало тревожить отсутствие реакции аудитории. Он, кажется, сказал уже достаточно, чтобы сорвать аплодисменты, но коштыры сидели неподвижно, с непроницаемыми лицами. Может, они его не поняли? Это было бы неудивительно, Олег и сам не был уверен, что до конца понимал всё, что говорил. Наконец, точно кто-то главный дал отмашку, слушатели захлопали, но как-то неуверенно, недружно. Председатель жюри вручил Олегу кроме конверта с деньгами сразу две статуэтки – одну за книгу, другую за перевод. Печигину не хватало рук, чтобы забрать все свои награды, он едва не уронил одну из статуэток и, ловя её, чуть не выпустил вторую. Председатель неуклюже кинулся ему на помощь, его полное лицо с растерянно приоткрытым ртом вмиг покрылось мелким блестящим по€том, и землисто-серым цветом проступил на нем сквозь загар даже не испуг, а скорее ужас.

Потом был банкет, Печигина посадили за один стол с другими лауреатами. Молодая поэтесса, учёный старик и не сумевший справиться со слезами кряжистый литератор, теперь успокоившийся и повеселевший, с готовностью отвечали по-русски на его вопросы, но между собой разговаривали только на коштырском. В голове Печигина ещё гудел эхом его изменённый микрофоном голос и продолжали тесниться слова, которых он не сказал, поэтому он был благодарен коштырам за то, что они его не трогали. Они, кажется, старались даже не смотреть лишний раз в его сторону, только сидевший ближе других старик, переводя Олегу названия блюд в меню, обращался к нему с преувеличенной предупредительностью, как врач к тяжелобольному. На сцене появились музыканты, начались танцы, и Олег решил, что ему пора: на пляшущих коштыров он уже насмотрелся накануне. Когда выбирался из переполненного зала ресторана и спускался потом по покрытой красным ковром широкой мраморной лестнице, полной беседовавших литераторов, никто не обратил на него внимания, ни разу не остановил и не окликнул. Зажав под мышками по статуэтке Народного Вожатого, он покинул Дворец культуры имени Гулимова, и громадная, в три человеческих роста, дверь закрылась за ним плавно и бесшумно.

Вечером следующего дня пришла Зара. Нахмуренная, молчаливая, упорно отводящая взгляд, когда Олег смотрел на неё, и пристально следящая за ним исподлобья, когда думала, что он этого не видит.

– В чём дело? – не выдержал Печигин. – Что с тобой сегодня?

– Ничего. А что?

– Ты будто по обязанности ко мне пришла, а не по своей воле.

Глаза опущены, точно изучает орнамент своего коштырского платья или разглядывает руки на коленях.

– Нет, не по обязанности. Я думала, что больше тебя не увижу. Думала, ты не вернёшься.

– Теперь видишь, я вернулся, как обещал. Ничего не случилось. Говорил тебе, всё будет в порядке, так оно и вышло. Даже наградили меня. – Олег поставил перед Зарой на стол обе статуэтки Народного Вожатого. – Перед тобой не просто переводчик, один из многих, а автор лучшей книги стихов и лучшего перевода года!

Она смотрела недоверчиво и растерянно, готовая, кажется, скорее не верить себе, чем ему. Он же только благодаря её недоверию, только с ней и для неё мог убедить себя, что обязан своими наградами собственным заслугам, а не усилиям Касымова. Зара взяла одну из статуэток, ту, что побольше, и, рассматривая, гладила рассеянно, точно хотела на ощупь убедиться в её подлинности, а Олег думал: вряд ли, в самом деле, в Коштырбастане вышла за последний год хоть одна книга стихов, которая была бы лучше его «Корней снов», так что если Тимур и повлиял на решение жюри, что при его положении было, конечно, нетрудно, то только помог им сделать правильный выбор. А в том, что его перевод, когда он его закончит, будет лучше всех остальных, Печигин и подавно не сомневался.

Зара стиснула статуэтку обеими руками и, отвернувшись от Олега, прижала к груди. Он положил ладонь на её шею, но она, вздрогнув, отстранилась:

– Не касайся ко мне!

Ну вот, всё как в Москве. С чего он взял, что коштырские женщины не капризничают? Интересно, в каком русском фильме она услышала эту фразу?

– Правильно говорить «не прикасайся».

– Не прикасайся! – повторила Зара с досадой.

– Почему? Что случилось?

– Я знаю, ты ездил с этой женщиной! С этой своей проституткой! Я слышала в редакции!

Ах вот оно в чём дело…

– Ну и что?! Между нами ничего не было, клянусь тебе!

– Никогда не поверю! Такие, как она, своего не упустят!

Зарины гнев, ревность, обида, сверкание её больших темных глаз – всё было немного преувеличенным, как в кино. «Ревность – это сериальное чувство, – вспомнил Печигин слова певицы, – а в Народном Вожатом совсем нет ничего сериального». Теперь Олег сам смотрел это кино со стороны и не видел никакой необходимости в нём участвовать, прося прощения и пытаясь оправдаться. «Сериалы – это для женщин, – решил он, – у мужчин есть дела поважнее».

– Мне, между прочим, не одни эти статуэтки дали в награду, а ещё целую кучу денег. Я давно хотел подарить тебе что-нибудь. Идём, поможешь мне выбрать.

И они отправились по магазинам, Зара – с подчёркнутой неохотой, упрямо глядя в сторону, под завязку полная своей обидой. Но когда стала выбирать и мерить серьги, одни, другие, пятые, шестые, когда застегнула на шее подаренную Олегом золотую цепочку, когда задёрнула полог примерочной, куда захватила целый ворох разноцветных платьев, обида сошла на нет, растворившись в шорохе и шелесте тканей, в зеркалах, где она едва могла узнать себя – такая красота из них на неё смотрела. Она терялась в выборе, боялась ошибиться и вынуждена была полагаться на мнение Олега, а он предлагал ещё и ещё, и то платье, и это, и шаровары, и всё что угодно, потому что коштырские деньги ничего для него не значили, Печигин не научился даже толком различать купюры, на каждой из которых был изображён Народный Вожатый, где в фас, где в профиль, где в виде памятника или бюста. Отдавать эти даром доставшиеся ему гладкие бумажки было просто, они не имели над ним никакой власти, зато с каждым подарком увеличивали его власть над Зарой. Она обретала зримую форму купленных вещей, изгибалась украшенными восточным орнаментом мягкими складками, отражалась в счастливом блеске Зариных глаз, и это возрастание власти наполняло его уверенностью и силой. Поэтому когда Зара предложила ему тоже купить себе что-нибудь коштырское, вон тот, например, праздничный чапан, Печигин не отказался. Перевязав его в примерочной расшитым серебряной нитью кушаком, он ощутил, как приятно коже прикосновение прохладной шёлковой подкладки. Каждое его движение, обёрнутое в тёмно-зелёный бархат этого чапана, неизбежно сделается иным, чем прежде: вальяжным, взвешенным, неслучайным. Глядя на себя в зеркало, Печигин решил, что чапан идет ему, пожалуй, ничуть не меньше, чем Касымову. Показалось ему это или его лицо и в самом деле стало шире, а глаза едва заметно сузились?