В наши дни подобный эпизод кажется не более как забавным анекдотом, но в те времена Раич был далеко не одинок в своих взглядах. Он только горячее других проповедывал нетерпимость к денежному вознаграждению за плоды «вдохновенных досугов» и в полемическом азарте не воздержался даже от явной передержки, зачислив в свои союзники Пушкина тогда, когда последний уже был мертв и потому не мог возражать. В 1839 г. Раич писал:

Я всякий раз чувствую жестокое угрызение совести, – сказал мне однажды Пушкин в откровенном со мною разговоре, – когда вспоминаю, что я, может быть, первый из русских начал торговать поэзией. Я, конечно, выгодно продал свой Бахчисарайский Фонтан и Евгения Онегина, но к чему это поведет нашу поэзию, а может быть, и всю нашу литературу? Уж конечно не к добру. Признаюсь, я завидую Державину, Дмитриеву, Карамзину: они бескорыстно и безукоризненно для совести подвизались на благородном своем поприще, на поприще словесности, а я!»– Тут он тяжело вздохнул и замолчал[671].

Будь Пушкин жив, он, конечно, многое нашел бы возразить своему мнимому духовнику. И, во-первых, мог бы он возразить, что и предшественникам его на литературном поприще случалось получать авторские гонорары. На упреки И.И. Дмитриева Пушкин, добродушно отшучиваясь, ссылался на то, что «Карамзин первый у нас показал пример больших оборотов в торговле литературной»[672]. В другой раз он писал: «Человек, имевший важное влияние на русское просвещение, посвятивший жизнь единственно на ученые труды, Карамзин первый показал опыт торговых оборотов в литературе. Он и тут (как и во всем) был исключением из всего, что мы привыкли видеть у себя»[673].

Но именно исключением был тогда Карамзин, и Раич с легкостью мог бы вербовать себе адептов в самых широких кругах русского общества тех времен. Если это общество не жаловало особенным уважением литераторов и литературный труд, то уж против авторского вознаграждения оно восставало во всеоружии кастовых предрассудков чванливого аристократизма, почитавшего получение платы за творчество, «плоды вдохновенных досугов», оскорблением Музам. Коль скоро литературные предшественники Пушкина являлись плотью от плоти этой замкнутой аристократической надслойки и были достаточно материально обеспечены, вопрос о литературном гонораре как об известной правовой норме и не мог возникнуть.

«Тогда, – вспоминал литератор М.Е. Лобанов, – писатели довольствовались одною славою или только известностию, и дарование их собирало одни похвалы и уважение современников; ныне присоединяются к тому значительные выгоды, обеспечивающие их состояние.

Ломоносов и Державин едва ли собрали какие плоды за их бессмертные произведения: сей последний рассказывал своим приятелям, что, желая, по просьбе супруги своей, расчистить свой сад и привести его в некоторый порядок, он слагал каждое утро, во время пудрения и хитрой того времени прически, по одному небольшому стихотворению и издал их с прибавлением некоторых других под заглавием „Анакреонтические стихотворения", и, продав оные за 300 руб. книгопродавцу, употребил на устройство своего сада»[674]. И сам Пушкин в письме к Рылееву, в июне 1825 г., многозначительно замечал: «Не должно русских писателей судить как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) для тщеславия. Там стихами живут, а у нас гр. Хвостов прожился на них. Там есть нечего – так пиши книгу, а у нас есть нечего – так служи, да не сочиняй»[675].

К концу жизни Пушкина такой порядок вещей казался уже далекой историей, и сам Пушкин, со своими крупными торговыми оборотами, отнюдь не представлял исключения. Недаром тот же Раич, в цитированной выше статье обрушиваясь на торговое направление литературы, истерически восклицал: «Поэтов и прозаиков стали ценить по сбыту их невещественного капитала. На писателей виноватых и невиноватых, т. е. причастных и непричастных корысти, пал позор, и литература наша, если прежде небогатая и нероскошная, по крайней мере невинная, непродажная, стала клониться к упадку»[676].

Повторяем, Раич в своих нападках не был ни оригинален, ни одинок. Еще прежде того, при жизни Пушкина, в середине 1830-х гг., вокруг вопроса о «торговом направлении» в литературе возгорелась жестокая полемика, непосредственным поводом к которой послужило издание Смирдиным «Библиотеки для чтения», широко анонсировавшей крупные авторские гонорары. В полемике этой приняли участие, с разных сторон, виднейшие представители литературы: Белинский, Шевырев, Булгарин, Николай Полевой, Гоголь – из чего одного можно заключить, насколько этот вопрос был актуален.

III

Все эти атаки были не совсем безосновательны, ибо неизбежно– всякая, хотя бы самая благодетельная, реформа имеет и теневую сторону. Не случайно даже Вяземский еще в 1824 г. писал Пушкину: «Петербургская литература так огадилась, так исшельмовалась, что стыдно иметь с нею дело. Журналисты друг на друга доносят, хлопочут только о грошах и то ищут их в грязи и заходах»[677]. Для многих литераторов, действительно, гонорар, «презренный металл», стал неизмеримо преобладать над творческим вдохновением. В 1834 г. Белинский, горячий сторонник нового направления, зло иронизировал по поводу того, что «Воейков пуще всего хвалит Александра Филипповича Смирдина за то, что он дорого платит авторам»[678]’ ХIХ. Отсюда появлялась страсть к наживе, а последняя зачастую порождала самую обыкновенную нечистоплотность в поступках. Если, как мы видели выше, книгопродавцы подчас пускались в весьма сомнительные спекуляции, то и многие литераторы оказались повинны в том же.

Булгарин однажды заключил условие со Смирдиным, согласно которому обязался за 30 тыс. руб. поставить ему книгу с лондонскими картинками. Но, как оказалось, последние выполнены были безобразнейшим образом в Лейпциге. Смирдин попытался протестовать, стал разбирать договор и тут только убедился в том, что Булгарин мошеннически обошел его: в условии вместо слова «Лондон» значилось «за границей»[679]. Через много лет, рассказывая об этом происшествии П. В. Анненкову, Смирдин со слезами на глазах восклицал: «Я напишу свои записки, я напишу „Записки книгопродавца“!» В другой раз тот же Булгарин обманул Лисенкова, запродав приобретенные им сочинения и другим книгопродавцам[680].

Подобных случаев было много, и хотя они представляли собою печальные и совершенно неизбежные исключения, но многие склонны были по ним судить о целом. Если Раич дал волю своему негодованию только уже после смерти Пушкина, то иные высказывали ему в лицо свои взгляды на события, ответственность за которые возлагалась всецело на него.

Известно, что действие равно противодействию. Все эти нападения побуждали Пушкина к декларативной защите своей позиции – в частных беседах, в письмах к друзьям и официальным лицам и, наконец, в печати. Приведем для иллюстрации забавный эпизод.

Вскоре после возвращения из ссылки Пушкин давал богатый обед в ресторане Доминика. Вошедший лейб-гусар, граф Завадовский, саркастически заметил по этому поводу:

– Однако, Александр