– Уже хорошо!

Костальский уверенно добавил:

– Скорее всего, даже лучше, потому что мы подчистим ткани, отполируем ваши косточки…

– В каком смысле?!

Опустив снимки, он улыбнулся ее ужасу и покрутил рукой, показывая, как будет делать:

– Обточим их так, чтобы они по возможности обходились без сустава. Это его, конечно, не заменит в полной мере, но…

Лиля кивнула:

– Голь на выдумки хитра. Я понимаю.

– Ну, что-то вроде этого…

– Тогда я готова, Игорь Андреевич, – сказала она и улыбнулась, чтобы он сам перестал волноваться. – Эта операция – четырнадцатая, ее можно не бояться.

После операции Костальский запретил пускать к ней кого бы то ни было, даже Дину, зато сам просидел у ее постели часа два, не меньше. Но пришел не сразу, дал ей время проплакаться, понимал, как это необходимо, а при нем Лиля опять сдержалась бы, загнав отчаяние внутрь. Лучше выпускать его, избавляться…

Потом он поил Лилю чаем с молочным шоколадом, разрешенным им же самим только на этот день, и травил больничные байки, часть из которых она уже слышала от медсестер, но все равно смеялась над каждой.

А уходя, проговорил торопливо, будто внезапно решившись:

– Мне так жаль, что это произошло именно с вами. Вы ведь заслуживаете совсем другой жизни.

– Вы ведь сами говорили, что не верите в другую жизнь, – напомнила она.

Игорь Андреевич чуть приподнял брови:

– Неужели? Кажется, уже верю.

Лиля так и не узнала, что, выйдя из ее палаты, он столкнулся с Надеждой Владимировной и впервые внутренне отпрянул. Он и сам поразился этому внезапному отторжению к женщине, обычная тяга к которой легко побеждала усталость и желание просто вздремнуть, пока никуда не зовут.

Надя, прищурившись, смерила его быстрым взглядом:

– Что-то вы зачастили в эту палату, доктор.

– Это моя работа, коллега, – отозвался Костальский тем же тоном и машинально взглянул на часы.

Это был невежливый жест, он и сам это понял уже секунду спустя. И с тем же безразличием отметил, что халат надо бы постирать.

– А что у вас тут – тяжелый больной?

– Скорее, случай тяжелый. А больная относится ко всему с легкостью, вызывающей благоговение…

– Как в старину юродивые?

Он поразился:

– О! Такое сравнение мне даже в голову не приходило. Нет, Наденька, не клевещи напрасно. Она умница, каких поискать. Только не из тех интеллектуалок, от которых мухи дохнут… Но ты ведь тоже не из таких.

Игорь Андреевич улыбнулся, не угадав, с какой жадностью Надя поймала этот живой проблеск света, который так любила в нем и который делал его ни на кого не похожим. Что привело Надежду Владимировну в их отделение среди бела дня, Костальский не спросил. Это было бы еще более оскорбительно, чем взглянуть на часы в первую же минуту встречи.

Надежда Владимировна тоже ничем не выдала того, о чем думала, когда тоска погнала ее обманно солнечным переходом в этот корпус: «Почему я вышла замуж раньше, чем встретила его?» Она помнила, конечно, что Костальский тогда тоже был женат, но ведь можно было дождаться…

Ее обдало ознобом: чего дождаться? Той чудовищной трагедии с его дочерью, после которой ни Игорь, ни его жена так и не смогли вернуться к жизни. Разве он стал свободен от этого? Нет. Одиноким.

К тому времени у Нади с мужем уже образовалось прошлое, опутавшее обоих прочнее пресловутых цепей Гименея. И сын, и воспоминания, и могилы – его матери, и Надиного отца, которому вместо традиционного памятника она хотела бы (но не решилась!) поставить черный камень с неровной надписью белым: «Типичный советский ученый». Он распознавался в отце с первого взгляда: маленький, вечно всклокоченный очкарик, странноватый, плохо выбритый и в неопрятном костюме. Алкоголик. Гений.

После него остался целый шкаф неопубликованных трудов, которые уже на поминках растащили те, кто брезговал давать ему на опохмелку при жизни. Может, стоило выгнать их всех к чертовой матери и, споря с Воландом, сжечь рукописи? Но тогда Надя подумала: «Пускай хоть его идеи останутся в этом мире…»

Почему об отце вспомнилось именно сейчас, когда она провожала взглядом Игоря Костальского, уже чуть не падавшего с ног от усталости? Внешне они совершенно не были похожи. Что в нем вызывает в ее душе ту же пронизывающую до слез жалость, которую она испытывала еще разве что к своему сыну, как бы тот ни пытался испортить их отношения?

«Я люблю его, вот в чем дело, – она вдруг почувствовала усталость не меньшую, чем та, что уносил в себе Игорь. – Ни одного мужчину до сих пор не любила, даже не понимала, что это такое. Думала, все это фикция сплошная, а оказалось…»

Это открытие было из тех, что не вызывают ликования. Их запрещают самим себе и прячут подальше. Настолько глубоко, чтобы никогда не найти, потому что подобные озарения переворачивают жизнь… Разве можно вернуться в свой дом как ни в чем не бывало, уже познав нежеланное откровение: «Я люблю Игоря»? Как с этим готовить ужин, стирать мужу носки, выговаривать сыну за учуянный ею запах табака? Ложиться в постель, наконец…

Она вышла на лестничную площадку, где они время от времени уединялись с Костальским, достала сигареты и впервые не ощутила желания закурить. Ничего не хотелось. Потому что она сама – ничто, и у нее не может быть желаний. Игорь даже не увидел ее сейчас, у него в глазах сохранялось отражение другой женщины. Что сделать, чтобы оно исчезло?

«Ничего тут не поделаешь. – Надя скомкала недавно открытую пачку и швырнула в переполненную урну. Ее комок завис на самом краю, и она подумала, что надо бы кому-то сказать, чтоб вынесли, но тут же забыла об этом. – Драться за него, уничтожать эту Винтерголлер из второй палаты? Нет уж. Это не для меня. Если я нужна ему… А я не нужна».

Она сделала глубокий вдох: так, теперь главное – не думать о нем вообще. Гнать любое подобие мысли. Иначе скальпель будет трястись в руках, пальцы онемеют… Вот это будет по-настоящему страшно, ведь тогда можно хоть и непреднамеренно, а все же нарушить однажды данную клятву. Ту самую, которую Игорь уже готов был нарушить, но не смог. И она не посмеет. Надо просто напомнить себе ту важную истину, которой ее когда-то учили, а она ее чуть не забыла. Что же это? Ах да… Все будет хорошо.

…Когда Дина все-таки прорвалась в запретную вторую палату перед самым отбоем, Лиля заговорила так, будто продолжила прерванный разговор:

– А знаешь, однажды под наркозом мне настоящее чудо привиделось. Обычно ничего не видишь, проваливаешься, и все. А тут передо мной засияли настоящие звезды и возникли гигантские светящиеся шары. В них ударяли молнии, вызывая вспышки, похожие на фейерверк, и это была такая красота, просто беспредельный восторг! До слез. Лет пятнадцать прошло, не меньше, а я все помню в деталях… И я вот думаю: может, стоило лечь под нож, чтобы это увидеть?