и не хотел видеть Васю… Вид умирающего ребенка, которого он так безжалостно бросил и которого так сильно полюбил для того, чтоб снова потерять, возбуждал в нем страдания, проснувшейся совести и невыразимую жалость; при взгляде на заостренные черты изможденного личика, он чувствовал, как навертываются слезы на глаза, и торопился уйти из комнаты, куда призывало его иногда желание Васи поблагодарить Степана Ильича за те многочисленные игрушки, которые посылал ему ежедневно отец, желавший чем-нибудь скрасить последние дни умирающего. И когда Марья Евграфовна сообщала ему, что та или другая игрушка заняла Васю, что он улыбался и был доволен, Степан Ильич светлел и опять спускался в Монтре, чтоб купить что-нибудь новенькое, и возвращался с игрушками, фруктами и сластями.

Казалось, Павлищев забыл теперь обо всем, что — давно ли? — составляло главнейший интерес его жизни. Вся эта петербургская служебная атмосфера с ее интригами, погоней за отличиями, искательством, с честолюбивыми мечтами о власти — словно бы заволоклась какой-то туманной дымкой и представлялась далекой и неинтересной. Степан Ильич даже не читал газет и не знал, что делается на родине, поглощенный исключительно мыслями о двух существах, перед которыми чувствовал себя теперь бесконечно виноватым. Он удивлялся героизму Марьи Евграфовны, боялся, что она не перенесет смерти Васи, и считал своим долгом не оставлять ее одну. Мысль о женитьбе на ней неотступно преследовала Степана Ильича, и этот опытный ухаживатель, этот развращенный эпикуреец боялся, что она ему откажет и что могила Васи окончательно разъединит их… И это его пугало. В теперешнем его настроении жизнь с Марьей Евграфовной казалась ему единственным личным счастьем. Эта женщина предстала теперь перед ним во всем блеске своей нравственной чистоты. Вся ее жизнь — беспрерывный подвиг… Как неизмеримо она выше его!

Степан Ильич виделся с Марьей Евграфовной ежедневно, — она выходила в сад и сообщала ему все малейшие подробности о Васе, и эти подробности казались ему самыми важными и значительными делами на свете. Как Вася провел ночь, что он ел, не выражал ли он каких желаний, долго ли была лихорадка, что он говорил, — вот что занимало теперь этого карьериста, этого блестящего чиновника, будущего министра… Он по нескольку раз в день спускался в Монтре и ходил по жаре, исполняя разные поручения, бегал за доктором по ночам и, случалось, дремал, одетый, всю ночь в кресле салона виллы, если Васе было особенно нехорошо.

Когда Марья Евграфовна передавала ему, что Вася вспоминал о нем, благодарил за игрушки и выражал желание его видеть, Степан Ильич умилялся, счастливый, что мальчик относится к нему без прежнего озлобления, и благодарно пожимал руку Марьи Евграфовны, с глазами, полными слез, тихий, грустный, с поникшей головой, совсем не похожий на того свежего, выхоленного, блестящего сановника, с горделиво приподнятой головой, в изящно сшитом вид-мундире с двумя звездами на груди и крестом на шее, — который в известные дни, от десяти до одиннадцати часов утра, принимал в своей внушительной приемной просителей, сопровождаемый дежурным чиновником.

Здесь, в этом саду, ютившемся над обрывом, под которым сверкало Женевское озеро, сидел подавленный горем человек, почувствовавший едва ли не первый раз на своем веку, что в жизни есть кое-что другое, кроме карьеры и любовных авантюр, кроме интриг и честолюбия, и что горе, которое он переживает, как-то смягчает его сердце и наводит на такие мысли о тайне жизни и смерти, о которых он раньше никогда и не думал.

И когда однажды Марья Евграфовна передала ему письмо Марка, в котором Марк сообщал, что выход в отставку министра, почти дело решенное и через месяц отставка будет подписана, и просил сказать об этом Степану Ильичу, «который, по получении этого известия, вероятно, поторопится вернуться в Петербург», — Павлищев, возвращая письмо, промолвил:

— Я только что третьего дня писал министру и просил продлить отпуск еще на месяц.

— Но послушайте, Степан Ильич, быть может, это повредит вашей карьере? — заметила Марья Евграфовна, необыкновенно тронутая этой отцовской привязанностью.

— Ох, Марья Евграфовна! Бывают такие полосы в жизни, когда забываешь и о карьере… Я пожертвовал бы всей этой карьерой, которой так добивался, лишь бы Вася был здоров. Нет, я останусь около вас и Васи! — решительно прибавил он.

В ответ Марья Евграфовна крепко-крепко пожала Павлищеву руку.

И Павлищев, деликатно исполняя просьбу Марьи Евграфовны, не поцеловал ее руки, а ответил таким же пожатием.

— Воображаю, как ваш брат удивится, когда узнает, что я остаюсь здесь! — проговорил после паузы Павлищев.

— Я думаю… Брат слишком живет головой.

— И более честолюбив, чем, я, и более верит в себя, и вообще…

Павлищев на секунду остановился, словно бы приискивая выражение, не оскорбительное для сестры.

— …И вообще он слишком решительный человек! — добавил Степан Ильич.

— Да, Марк странный человек. Я его люблю, но, признаюсь, не понимаю… Ко мне он всегда относился с нежностью, хоть и подсмеивался надо мной, а к другим людям он относится с каким-то беспощадным анализом, точно он озлоблен против людей… Мне жаль Марка… Жаль, что он в такие молодые годы и так мрачно смотрит на жизнь… Он должен быть очень несчастлив, бедный Марк…

«Как не похожи сестра и брат!» — невольно подумал Павлищев.

— И эта его женитьба на миллионерке, и этот развод…

— Марк Евграфович говорил вам о причинах развода?

— Вскользь… Ведь он женился, не чувствуя любви, из-за богатства. А как его любила Ксения Васильевна!.. Ну, разумеется, она догадалась, он имел порядочность откровенно признаться в этом и… конец понятен…

«Однако, Марк не решился быть нагло-откровенным с сестрой и скрыл настоящую причину развода!» — снова пронеслось в голове Павлищева, и он виновато промолвил:

— А вы знаете, Марья Евграфовна, что и я был женихом Ксении Васильевны и тоже искал миллионов?..

— Знаю, мне Марк говорил… И, слава Богу, что брат вас спас! Разве можно жениться без любви?.. Вот, Марк погнался за богатством, и его потерял, и испортил и чужую жизнь, и свою… Я уверена, что он детей любит… Он писал мне о них, и вот теперь…

Марья Евграфовна вдруг оборвала речь и смутилась. Ведь эти обвинения Марка были и обвинениями Павлищева…

— Говорите, говорите… И я стою упреков еще сильнейших.

— Я вас, право, не имела в виду, Степан Ильич…

— Ах, что у вас за золотое сердце, вы и сами не знаете! — взволнованно проговорил Павлищев… — Я верю, что вы меня простили и не относитесь ко мне с презрением… Да, нельзя безнаказанно играть с людьми… Я это понял, хотя, к сожалению, и поздно!

Павлищев примолк. Молчала и