глаз. – Сидим мы, значится, намедни, выпиваем. Ничего не предвещает. Он и завёл свою шарманку про геенну огненную. И что признаки апокалипсиса терь повсюду.

Василич забористо ржёт:

– Ох, Петька! Проповедник тоже нашёлся.

– Ну так да! Я ему и говорю: не бреши, мол, ерунды. А он: покайся, грешник! И давай заливать, как недавеча средь бела дня тётка в ящера начала мутировать…

– Что вот прям так, в ящера?

– Ага. И силища в ней, грит, нечеловеческая проснулась! Глаза красные! Когти с полметра! Сама чешуёй покрылась! И остановку разгромила, грит, к ебеням.

– Привидится же! Белку что ли словил?

– Да видимо… Прям голыми руками её вырвала, грит! Остановку! Прикинь! И прям об землю её – хлобысь! Еле, мол, отбежать успел! И поручень, грит, отломала, да как давай им стёкла крушить! – похахатывает Палыч. Воинствующе выставив перед собой ледоруб, он рисует зигзаг в воздухе: – Хоба!

– Звездун этот Петька, – ухмыляется Василич.

– И я ему: чё-то ты, Петюнь, сочиняшь много, уж не брешешь ли. Покажи мне эту остановку. Он грит: вот те крест, остановка конечная, у общаги.

– Да видел я её. Стоит. Бухать надо меньше!

– Божится, что в тот день – ни капли, ни маковой росинки, ни-ни! Я и брякнул сдуру: как ты мог увидеть такое, если сам слепой? Он и того… Обиделся, – Палыч снова трогает глаз и шмыгает носом.

В этот момент они натыкаются на длинные, хорошо различимые цепочки следов, идущие поперёк реки – тормозят синхронно, будто перед преградой, и Палыч роняет короб, качнувшийся по инерции, вперёд. На поверхности реки мокрый когда-то снег, расчищенный пургой, замёрз, и следы, впечатанные в него, проявились особенно чётко.

– Ого, – вглядываясь, говорит Палыч. – Как будто рысь?

– Да откуда здесь рысь-то? – Василич нервно смеётся.

– Кошачьи следы-то. А дальше – смотри! – он тычет рукой на череду дырочек, чернеющих в насте: – Баба как будто прошла.

– Аха, – хмыкает напарник. – На каблуках и с рысью? Петька на тебя не накашлял, часом?

Палыч оставляет короб с ледорубом и через десяток шагов находит следы совершенно иные – будто гигантского динозавра. Трёхпалые, когтистые и глубоко вдавленные рептилоидные отпечатки идут от берега и заканчиваются у полыньи, как если бы лёд не выдержал веса массивного тела. В самой полынье плавает льдина, на которой, судя по всему, лежал человек, – углубление полуовальной формы слегка присыпано снегом.

– Дети… небось… развлекались, – выдаёт Палыч самое несуразное из возможного, но увиденное считывается чутким подсознанием однозначно: волосы под шапкой шевелятся, а по хребтине пробегает мятный холодок. – Мистика… Под лёд ушли, что ли?

Он оборачивается. Приятель стоит столбом, уставившись на отпечаток когтя. Планы порыбачить перерастают в желание бежать отсель без оглядки, – желание, необъяснимое разумом, но настойчиво передаваемое подсознанием по всем внутренним каналам связи.

– Слышь, Василич, – Палыч возвращается по своим же следам и, с опаской оглядевшись, вприсядку подбирает разбросанные рыбацкие причиндалы. – Пойдём-ка отсюдова.

Тот, стиснув окаменевшими пальцами ледоруб, молчит.

– Давай, давай, пошли, – Палыч навешивает на него короб, перекидывая ремень через шею. – В ментовку надо бы заявить… Да засмеют же. Спишут ещё на водку…

Он близоруко щурится и обнаруживает то, на что так заворожённо пялится его товарищ: запорошённую трещину, идущую от полыньи. Кто бы там ни был, но все они будто пришли ногами, а затем неведомым образом испарились в воздухе или же утонули. И один из них был так тяжёл, что под ним проломился лёд.

Пятясь, рыбаки покидают место, – уходят быстро и молча.

– Со-оня-я, – настойчивый голос Глории отражается гулким эхом. И, ворчливо: – Да что ж такое-то. Чуть уши не отморозила.

– О-о-о, – ноет Соня, ворочаясь с боку на бок.

Отогреваясь, заледеневшее тело отзывается уколами, разрывающими плоть изнутри: тысяча микроскопических точек сливаются воедино, отзываясь жжением в капиллярах.

Щёки щиплет. Перед глазами возникает размытое пятно, которое через усилие набирает резкость, – это кошкодева, на самодовольном личике которой расползается ликующая улыбка:

– Доброутро, дорогуша.

Они в пещере.

– У-у-уйди, – морщится Соня. – От тебя воняет мышами.

Физиономия, гыкнув, отодвигается, и за ней обнаруживается нечто, переливающееся алым. Невольно жмурясь, Соня с трудом фокусирует взгляд. Гигантское драконье тело заполоняет пространство, – его плотные, кожистые чешуи поднимаются и опускаются в такт размеренному дыханию. Рот разинут в дружелюбной ухмылке, из ноздрей вырывается горячий воздух, и от этого здесь жарко, как в сауне. Тело огромно, скручено в рогалик и обнимает так нежно, будто это гнездо, а они с Глорией – нерадивые птенчики.

– Бли-и-ин, – восторженно шепчет Соня, таращась и приоткрыв от изумления рот. – Вида! – трёт глаза кулаками.

– Да уж, пришлось её просить, а то ты там как тушка уснула, – ворчит Глор, растирая подушечками лапы баклажановую щёку. – Зацени, как окрепла! Даже взлетела, когда лёд проломился!

Смутные обрывки всплывают в памяти: треск и вибрация, льющийся за шиворот ледяной поток, падающие с драконьего брюха капли, истерический свист в ушах от полёта на высоте и крепкий мат Глор, вцепившейся в ногу всеми своими лапами. В намокшем пуховике зияют рваные дыры от когтей, и Соня стягивает с себя его, а следом и остальную одежду, – раздевается полностью, донага. Вида излучает тепло, словно хорошо протопленная печь, и туловище её пылает, как томящиеся в недрах горнила63 угли. Соня проползает между крепкими перепончатыми крыльями, плюхается животом на массивную шею и расслабленно обмякает. Руки и ноги отогреваются, и становится так уютно, как тогда, на кухонном диване в обнимку с кирпичом, заботливо нагретым и завёрнутым в одеяло.

Здесь нет кирпича. Зато есть тихое спокойное счастье и уверенность в том, что с этого момента всё постепенно наладится. Здесь так хорошо, как у бабушки в детстве, и будто бы завтра Новый год, и на ёлке горят огоньки, а под нею лежат подарки, и пахнет мандаринами, глянцевыми открытками и почему-то ещё сгущёнкой. И нет ни разочарований, ни слёз, ни проблем, – ничего этого нет. А есть только нахождение здесь и теперь; проживание по глоточку момента и покой, словно она поймала тишину и поместила её внутрь себя, как рапановую ракушку в герметичную, пластиковую коробку. Будто к ней вернулся весь её воздух.

– А пойдём завтра на танцы? – Глория спрыгивает на землю, встаёт на задние лапы, залихватски хватает себя за хвост и, изображая страстное танго с партнёром, делает замысловатое па.

Ещё и подпевает себе, безбожно фальшивя.

Вида косится на неё и уморительно фыркает.

– Я танцевать не умею, – прыскает в кулак Соня. – Да и ты тоже, – и, не в силах сдержаться, она заходится хохотом.

– Знаю одно местечко, где уметь и не надо. У Анаконды объява висела. Пойдём? – зазывает Глор, отклоняясь назад и неловко заваливаясь на спину. И тут же делая вид, что так и задумывалось.

– А пойдём, – весело соглашается Соня. – Отчего ж не пойти?

Часть 3

Глава 42

Есть короткие пути к счастью, и танец – один из них

(Вики Баум).

– Глор, – шипит Соня сквозь зубы. – Мне надо в туалет!

Они идут на танцы.

– Мы почти дошли, – голос Глории звучит не слишком убедительно – сама она бежит рядом, видимая только Соне. – Придержи свои сфинктеры, детка.

А вот за «детку» не мешало бы уже наподдать хвостатой!

Под аркой, куда они сворачивают, обнаруживается двор-колодец, в дальнем углу которого находится дверь. Глория пробегает её насквозь, а Соня берётся за ручку и дёргает – заперто.

– Да блин! Забыла… – ругается Глор изнутри и появляется из металлического полотна, словно из воздуха, обратно.

– О-о-о! – воет Соня. – Я сейчас станцую прямо здесь!

К счастью, из подъезда выходят люди, и теперь уже ей удаётся беспрепятственно проникнуть внутрь. Нужная дверь – деревянная, покрашенная в красно-коричневый цвет – на первом этаже, и она приоткрыта. Вывеска гласит: «Танцы здесь!» Соня шагает было к ней, но… заворожённо застывает на месте.

– Ты слышишь, Глор?

Откуда-то сверху доносятся мелодичные звуки, и она в изумлении, словно крыса, влекомая дудочкой, шагает к лестнице.

– Куда? – ошеломлённая Глория бросается следом.