Совершенно нормальный вопрос, который вполне уместно было задать. Это и Дорис Флинкенберг занимало, и, сказать по правде, она так и не получила настоящего исчерпывающего ответа. Или, по крайней мере, убедительного.

Лорелей Линдберг была в Нью-Йорке. Пусть так. А там, где она жила раньше, в Австрии, не осталось, значит, действующего телефонного номера?

И другая часть Дорис, когда Сандры не было рядом или она была занята или спала, кралась по дому и все проверяла и вынюхивала. Эту ее часть можно было назвать детектив-близнец, она проявлялась и раньше, когда разгадывали тайну американки, но теперь она действовала в одиночку.

Дорис звонила по номеру Хайнца-Гурта в Австрии. Но не дозвонилась.

Такого номера не существовало. На линии ей снова и снова отвечали коротким сообщением.

И тот красный плащ. На Лорелей Линдберг на фотографии, снятой в Маленьком Бомбее одним дождливым днем. Это было самое худшее. Так ужасно, что не хотелось об этом думать, и она изо всех сил старалась загнать эти мысли в подсознание.

Но… с другой стороны… Сандра, любимая.

Так что вопрос мамы кузин, пусть и весьма неуместный, учитывая присутствие Сандры, требовал от Дорис определить свою позицию четко и ясно.

И Дорис ответила, точнее, услышала, что ответила:

— Мы здесь, разве ты не видишь? Так оставь нас в покое раз и навсегда. Уходи. — И тут она завелась, и ее понесло. — Убирайся, говорю! Не на что тут глазеть!

Мама кузин замерла на миг в нерешительности. А потом в самом деле повернулась и поковыляла прочь.

И на этот раз окончательно. Она больше ни разу не вернулась в дом на болоте, в мир, заключенный в четырехугольник.

…Но все же по ночам. Они спят вместе, в супружеской кровати. Спят среди бумаг, брошюры о торговом центре, Будущее потребления — потребление, среди всех тканей. Атлас, креп-шифон, тонкий хаботай, пара замусоленных номеров «Преступлений и жизни», «Самоучитель древнегреческого»… и так далее.

Хлебные крошки, остатки кекса и мармелада.

А когда больше не о чем говорить, они вновь возвращаются к американке.

— Может, она его любила и не могла смириться с мыслью, что он влюблен в другую? — шептала Сандра в темноте Дорис Флинкенберг.

— Господи, — возражала Дорис, чуть дыша от волнения, потому что почувствовала, совершенно ясно, руки Сандры на своем теле. На голой коже.

— И кроме того, — продолжала Сандра, подбираясь поближе. Дорис чувствовала ее дыхание у своего уха, ей было щекотно, а пальцы Сандры играли у нее на животе: сыграй меня, как ты играешь на твоей гитаре…

— Может, Эдди ничего плохого и не делала. Я имею в виду, ей. Достаточно было того, что она просто существовала. Как повод. Самим своим существованием в сравнении с… Видно было, какой странной, какой устаревшей, ненормальной была мама кузин со своими требованиями и представлениями. Наслаждение. Она чувствовала себя разоблаченной. Раздетой. Голой. К чему это в конце концов привело?

Господи, да о ком это Сандра толкует?

— Она ведь старая, — продолжала Сандра. — У нее было два сына. Почти взрослые…

Ладонь Сандры, мягкая, уверенная и такая знакомая у Дорис на груди, на ногах, нет никаких сомнений, куда она направляется. Задрала блузку. Дорис помогает, незаметно. Вдруг она невольно смущается. Это слишком сильно, слишком определенно.

И, кроме того, так было всегда. Чтобы не думать об этом, чтобы вообще ни о чем не думать, она прижалась к Сандре и вдохнула этот запах — странный, немного затхлый и чересчур пряный, но все же легкий. То, что называлось Маленьким Бомбеем.

Что это было? Магазин тканей?

Тогда в постели Дорис поняла, что она многого не знает о Сандре, многого не спросила…

— …Не только ее собственные дети…

О ком вообще они говорят?

И тут Дорис Флинкенберг вновь охватило желание. И любовь.

Никто не может любить так, как мы.

Нет, правда.

После:

— Ты думала? — спросила Сандра, словно околдованная самой собой, своей безрассудной смелостью и той догадкой, которую должна была высказать. — О всем том, чего ты о ней не знаешь? Да знаешь ли ты ее по-настоящему? По-настоящему?

Они снова разговаривали о маме кузин, все время к этому возвращались. И Дорис вынуждена была признать:

— Не-а.

Вот так. И да и нет.

И вдруг это повергло ее в отчаяние.

Все вместе. Все. То, что сказала Сандра, в самом деле было правдой: что, собственно, она знает о маме кузин? Что знает она о чем-то или ком-то?

Что знает она о Сандре, своей лучшей подруге, самой любимой?

Ей очень хотелось спросить, но вопрос застрял в горле. О красном плаще на фотографии, о номере телефона, который был отключен… обо всем… но она не посмела. Побоялась.

Боялась узнать, но так же боялась и что…

Боялась Сандры. Разве такое возможно?

Какая невероятная мысль, потрясающая, неслыханная — о таком и подумать невозможно! Нестерпимо! Ей хотелось послать все куда подальше! Все!

— А может, пора уже наплевать на эту американку? Оставить ее наконец в покое?

Молчание.

— Пожалуй, — согласилась Сандра. — Но сперва нам надо ее похоронить.

Мир, заключенный в четырехугольник, 5. Похороны американки. Сандра лежала в бассейне, на дне, на зеленом кафеле, она лежит на тканях, на тяжелом зеленом шелке дюпиони, на ней блестящий костюм, тот, который она сшила для Дорис — наряд для Королевы Озера, но и на этот случай подойдет. Шарф — это настоящий шарф Эдди, и кофта, та, что когда-то принадлежала Сестре Ночь: пуловер с надписью «Одиночество & Страх».

Сандра лежала с закрытыми глазами, она изображала мертвую, а Дорис разбрасывала лепестки цветов — они должны были изображать розы, но на самом деле это были обычные полевые цветы, и звучало: «Никто в мире не знает моей розы, кроме меня» — над телом Сандры на дне.

«Никто в мире не знает моей розы, кроме меня», — бормотала Дорис. «Сердце — бессердечный охотник», — бормотала она. И еще: «Это была чужеземная пташка, теперь она мертва».

Дорис завернула Сандру в ткани, во множество тканей так, чтобы укрыть ее всю. Белый и винно-красный, словно расгула,[1]креп, который ниспадает так мягко, словно снег. «Словно снег, — приговаривает Дорис Флинкенберг. — Похоронена в снегу».

Дорис идет в охотничий кабинет и включает музыку, на полную громкость, — она разливается по всему дому, по всем комнатам, где есть динамики. И музыка такая красивая, это Нат Кинг Коул.