Уменьшать количество острой боли по мере своих скромных (или не очень) сил – это гораздо больше и важнее, чем разговоры о любви и даже, чем сама любовь, потому что это натурально преображение мира, своими руками, на коленке, а если завтра порвется, и опять придется штопать, все равно хорошо, потому что обучение есть обучение, чем больше делаешь, тем лучше получается, этого правила никто не отменял».

А теперь два слова о разнице между болью и страданием.

Однажды я прочел интервью с Шинзеном Янгом. Он рассказывал о том, как проходил монашескую практику в Японии, и, в частности, эта практика включала стодневный зимний ретрит без обогрева, в тишине, без еды после полудня и с «очищением холодной водой». Ежедневно из ведра холодную воду на голое тело. Зимой. В горах. Без отопления.

На третий день этого испытания произошло то, что обычно называется «щелчок»:

«У меня было всего три варианта: либо я проведу следующие девяносто семь дней в состоянии повышенной концентрации в течение всех часов бодрствования, либо я проведу их в крайних мучениях, либо вовсе сдамся и не смогу закончить то, на что согласился. Выбор был очевиден».

Это старая, как мир, мысль, но каждый раз, когда ее действительно понимаешь, внутри открывается огромный источник сил, потому что совершается скачок от сиюсекундного смысла (вернее, его отсутствия, в страдании обычно доступа к смыслу нет) к смыслу чего-то большего, чем ты сам.

Замечу здесь, что недавно нашел отличное определение тому, что такое понимание. Вы действительно что-то поняли, когда вы знаете, что вам нужно делать в той ситуации, о которой открылось понимание. И действия эти уместны, то есть вы знаете, с чего начать и чем продолжить, если начальное действие окажется неверным или недостаточным.

Боль – не то же самое, что страдание. Боль может быть какой угодно, внутренней, внешней, вашей, чужой, большой, маленькой. И ваша реакция на нее тоже может быть какой угодно.

Но если единственная реакция, которую вы можете на нее предоставить, это – страдать по тому поводу, что вот сейчас, сию секунду вам очень плохо, – вам не останется ничего, кроме как предаваться страданию.

Страдание – такая интересная штука, что не позволяет делать больше ничего, кроме самого себя. Как чувство вины, как жалость к себе.

Вместо того, чтобы выйти за пределы масштаба вот этого маленького, беспомощного, только и могущего, что проживать страдание – вы выбираете им быть. И тогда, разумеется, вы ничего не можете поделать с любой болью.

Переход совершается в тот момент, когда вы сначала задаете себе вопрос – а что я могу сделать, находите это действие – и начинаете его делать. Шаг за шагом, день за днем. Начинаете совершать действия вместо того, чтобы страдать.

Это не значит, что вам перестает быть больно. Вовсе нет.

Это значит, что вы заняты чем-то еще. Что вы больше собственной боли.

Когда вы начинаете действовать, взаимодействуя с чужой (и своей, разумеется) болью, взаимодействовать, а не только испытывать эмоции – вы становитесь не только больше себя, но и больше того, с чьей болью взаимодействуете. И получаете не только свой смысл, но и чей-то еще.

А больно бывает всем – людям, сообществам, миру. Дискомфорт и ощущение дискомфорта – один из самых сильных полюсов напряжения, без которых невозможно развитие. Даже если вы отправите ноту протеста против дискомфорта во все инстанции на свете – я вам гарантирую, ее проигнорируют.

Что я имею в виду под взаимодействием – буквально действия. Не эмоции. Потому что эмоции как раз позволяют вам этой боли избежать. Страх, раздражение, негодование, невнятные восклицания – это все способы сказать «я не хочу иметь с этим дела». Способы не ходить в боль, что свою, что чужую, способы оставаться тем, чей масштаб – масштаб беспомощного, слабого существа, которое может только одно: кричать, пока кто-то не придет и не исправит ситуацию. Ваши действия – нерезультативны, вы заранее это знаете.

А раз так, то как же тут не потерять не только смысл жизни вообще, но и конкретно своей.

Об игре, литературной и не только

Однажды Людовика де Гонзаго, будущего святого Людовика, спросили однокашники, с которыми он играл в мяч во дворе семинарии: «А если завтра – конец Света? Что ты сейчас станешь делать?»

И Людовик ответил: «Продолжу играть в мяч, чем это занятие не годно для конца Света?»

В этих сборниках – в «Первой линии» и «Второй линии» – очень много об игре как таковой и очень много игры литературной, причем ценность той и другой игры совершенно неоспорима, даже когда сводится к шутке.

Игру вообще довольно легко свести к шутке.

Я сейчас не буду рассматривать игры, призывающие провести время в большем или меньшем притоке адреналина – так называемые азартные, – хотя игры без азарта не бывает вовсе. Сейчас меня интересуют игры, в которых приходится брать на себя роль. Даже так: Брать На Себя Роль.

Девочки-со-спичками – чтобы соприкоснуться со смертью, морской «фигуры» – чтобы стать деревом, да просто мальчика, хотя на самом деле ты девочка – чтобы тебя допустили до самых интересных в мире головоломок.

Чего-то, чем ты на самом деле не являешься.

Это самый простой способ недолго и интенсивно побыть чем-то кроме себя. Самое прекрасное, конечно, когда удается побыть чем-то больше себя. Чем-то, что настолько не ты, что иначе как в игре тебе не получить этот опыт.

А зачем, спрашивается, получать опыт того, кто настолько не ты?

Во-первых, ради того, чтобы более чем безопасно выйти за рамки себя.

А во-вторых – и это мое личное во-вторых – можно нащупать связь между тем собой, который вступает в игру, и тем, который ее заканчивает.

Потому что игру всегда проходит кто-то другой. Кто-то, до кого нам необходимо достраивать себя с помощью правил и временны`х ограничений, потому что мы не в состоянии быть этим кем-то все время, мы можем выдержать только небольшой отрезок, зато уж достраиваем себя изо всех сил. Вы никогда не замечали, что дети, играющие в «казаков-разбойников», бегают гораздо быстрее, чем те же дети на уроке физкультуры? А какая осанка делается у восьмилетней девочки, надевшей «платье испанской инфанты», даже если оно воображаемое? А сами вы не были разбойниками и принцессами? Все то время, что шла игра?

Из игры выходит кто-то, кто только что при определенных условиях имел куда больше ловкости, азарта, удачи, соображения, – чем тот, кто в эту игру вошел. И опыт обладания всем этим, пусть на короткое время и на определенных допущениях – остается.

И этот опыт лежит в основе любой личной силы.

Личная сила – это такая штука, которая позволяет достроить себя до чего угодно. И заниматься чем угодно, даже играть в мяч за день до конца Света, потому что чем это занятие, собственно, не годится для конца Света.