Шик окликнула Уайти, открывавшего стенной шкаф.

– Этот малыш решительно всё в жизни понял.

– Расти – это голова, – отозвался тот, ставя на полку ящик с лампочками. – Его преимущество в том, что он может забавы ради строить из себя дурака.

– Моя кузина Хетти – живое доказательство того, что обратное невозможно ни при каких обстоятельствах, – парировал юный Конигсберг.

Шик рассмеялась, искоса поглядывая на Уайти, который подошел к ним. Парень был моложе, чем ей казалось, с удивительно мягким профилем.

– Твоя мама не будет волноваться, Конигсберг? – спросил он, вытирая руки.

– Мама пьет чай у сестры. Они обсуждают семейные дела. Я могу быть спокоен как минимум на три дня.

– Вы позволите? Я приму душ, это займет пять минут. Подождите меня наверху.

Они поднялись в мраморный холл. За стойкой блондинку с воротником из мертвой белки сменила другая блондинка, с воротником из не менее мертвого кролика.

– Он славный, – сказал Аллан Конигсберг.

– Кто?

– Мой друг Уайти. Его зовут Уайти за светлые волосы. А он называет меня Расти. За мои рыжие.

– Мальчик с зелеными волосами мог быть и рыжим, а?

– Вам нравятся рыжие?

– Лучший цвет волос на всём белом свете. И это тебе говорит не кто-нибудь, а девушка с розовыми волосами!

– Я же спросил, нравятся ли вам рыжие, а не рыжий цвет.

Он с лукавым видом посмотрел на короткие черные волосы Шик, дерзко завивавшиеся над ушами, и хихикнул.

– Надо же, правда. Видны розовые блики. Вам очень идет. Мы будем звать вас Пинки.

Появился Уайти. Он сменил рабочую блузу на темно-серый пиджак и пальто антрацитового цвета, на фоне которого его волосы казались еще светлее.

Троица направилась в «Украинскую чайную», богемное кафе, где полыхала жаром дровяная печь и фырчал большой самовар с черным чаем. Они уселись в кружок за столиком из красного дерева под бордовым потолком.

– Вы часто сюда заходите? – спросила Шик, повернувшись к Уайти.

Им принесли дымящиеся кружки и печенье из ржаной муки. Где-то фоном скрипка играла «Очи черные».

– Иногда, – ответил он. – Вечерами я чаще бываю у поляков, в «Полиш Фолк Холл». Там чай еще лучше. И подают его в стаканах. С рассолом.

Они молча прихлебывали чай. Шик проголодалась. Уплетая печенье, она подумала, что ей хорошо впервые за весь этот тяжелый день. И глаза больше не болели.

– Тебе, похоже, не нравится в реальном мире, юный Конигсберг, – сказала она, – но, согласись, где еще тебе подадут горячий чай, когда ты замерз, и печенье, когда проголодался?

Она повела плечами и с долгим блаженным вздохом сбросила пальто на спинку стула. Ей было тепло.

На миг она встретила бесцветный взгляд Уайти – и прочла в нем нечто такое, что ее смутило.

Он ее попросту не видел. Фелисити Пендергаст по прозвищу Шик не привыкла быть невидимкой в глазах мужчины.

– Ты ходил сегодня в кино? – спросила она юного Аллана, который, наоборот, не сводил с нее своих окуляров.

– У меня был урок кларнета. Зато вчера я посмотрел «Эту замечательную жизнь». Там Джеймс Стюарт…

Он принялся подробно пересказывать фильм.

– Вот было бы здорово, – заключил он, – если бы и нам на помощь, как в фильме, приходил ангел-хранитель. Он мог бы, например, усыпить мою маму на двое суток.

– Я не уверена, что хотела бы встретиться нос к носу с моим ангелом-хранителем, – сказала Шик. – Ведь это значило бы, что я умерла. Как твой Джеймс Стюарт в фильме.

– Он же воскрес. Кроме шуток, вы хотели бы стать бессмертной? Прикиньте, какой долг вы бы имели у вашей портнихи! К тому же, – добавил он, – проведи вы хоть один вечер у моего дяди, знали бы, что есть вещи хуже смерти.

Испарина покрыла его очки и серьезные глаза за ними. Шик расхохоталась.

– Да тебе надо писать репризы для радио или телевидения!

– У меня не одна тетрадь ими исписана.

Она повернулась к Уайти, тот по-прежнему молчал. От движения соскользнул ее шарф, открыв плечи. Впервые она увидела его улыбку, но смотрел он на часы.

– Уже поздно, Конигсберг, – сказал он. – Пора тебе двигаться в Бруклин, если не хочешь, чтобы твоя мама…

– Отсюда всего полчаса на метро до Мидвуда.

– Ой! – вскрикнула Шик и вытаращила глаза, взглянув на часы Уайти. – Уже очень поздно!

Пробковый наследник! «Эль Морокко»… Боже мой, боже, она же хотела подготовиться! Хоть бы ему понравились розовые волосы, вымыть их уже нет времени. Она оттолкнула стул. Уайти поднялся и помог ей надеть пальто.

– У вас свидание? – полюбопытствовал Аллан Конигсберг, игриво блеснув очками.

– У меня… бридж. С соседками по пансиону. Спасибо за чай.

– Хотел бы я быть шпионом, – вздохнул Аллан Конигсберг. – Джи-меном.

Он задержал ее пальцы в своей руке чуть дольше, чем следовало. Ладонь у него была горячая и влажная, что естественно для робкого и дерзкого мальчишки.

– Тебе пришлось бы глотать микрофильмы, – сказал Уайти, в свою очередь пожимая протянутую руку Шик. – Твой желудок стал бы похож на шестой этаж универмага «Мэйсис».

Его пожатие было коротким, но дружеским. Он не садился, пока Шик не отошла от столика. Покинув «Украинскую чайную», она устремилась в нью-йоркскую зиму.

* * *

Шик успела забыть, как плохо танцует Пробка. Она с тоской вспомнила Ромео Вивальди. Да, он дарил рожки для обуви, зато знал, что такое свинг.

Она ушла с танцпола и рухнула, как могла грациозно, на полосатый диванчик «Эль Морокко». Пробка – он же Эрни Калкин – протянул ей бокал белого вина. Шик покачала головой.

– Я несовершеннолетняя, – напомнила она. – Не хочу скомпрометировать это историческое заведение.

Он прыснул. У него была одна удивительная особенность: когда он смеялся, все его волосы волнообразно двигались от лба к затылку. Тот же феномен проявлялся и когда Эрни размышлял, только это случалось реже. Пробка был недурен собой – для тех, кому по вкусу типаж Джека Карсона. Он выглядел лет на тридцать, а было ему всего двадцать один.

Два кубинца в смокингах исступленно извивались посреди танцпола, закружив своих партнерш в симметричном экстазе.

Пробка выпил свой бокал и оглянулся на них через плечо.

– Что такое есть у этих латиносов, чего у нас нет? – вздохнул он.

– Диктатуры.

Шевелюра так и заходила ходуном, Шик не могла оторвать от нее глаз.

– Фелисити, – сказал Эрни Калкин и положил свою лапищу на ее тонкое запястье. – Дорогая Фелисити… Вы не хотите пойти в какое-нибудь местечко поспокойнее?