Там, перед стенами, протяжно и гнусаво запели трубы. Приказ отхода.

Откатывались войска куда быстрее, чем подходили. Сверху кричали вслед оскорбительное. Показывали жестами, что тоже в курсе, как делают детей.

Солнце уже забралось в самую высь, его блики играли на выглаженных ветрами камнях, отшлифованной черепице кровель, узорчатой кладке зубцов и бойниц. Твердыня Константинополя словно усмехалась попытке нападающих продемонстрировать свою силу.

– А все равно я что-то не понимаю… – задумчиво протянул Ингвар, когда дружина возвращалась в лагерь.

– Чего ты не понимаешь? – заинтересовался Любеня.

– Не понимаю, пусть упадет мне на голову молот Тора! Греки – не сильные, не яростные и сражаются не сказать чтоб охотно… А страна у них огромная, и дань им многие народы платят, и богатства столько, что глаза разбегаются, и города такие, что глянешь – глаз не оторвать… Как же все это получилось? Как смогли? Не понимаю, хоть тресни!

Любеня задумался. Покрутил головой. А силач прав, пожалуй… Что не понимает.

Вмешался Косильщик:

– А помните, братья, как мы стояли на берегу куршей в земляной крепости – сотня бойцов против нескольких тысяч? Много дней стояли, но ведь выстояли, дождались помощи.

– Как не помнить, славная была битва. Валькирии так и порхали вокруг, забирая дух погибших героев, – согласился Ингвар. – Помнишь, Сьевнар?

– Еще бы, – Любеня кивнул. Да, было… – А к чему ты, Гуннар, завел об этом?

– К тому, чтобы объяснить Ингвару. Вот почему мы выстояли тогда?

– Сражались хорошо.

– И это тоже. И еще у нас был порядок. Воины держали ряды, каждый прикрывал соседа, лучники стреляли поверх голов – всякий на своем месте. А курши набегали толпой и отступали так же…

– Кажется, я догадываюсь, о чем ты, – покрутил головой Любеня.

– Хотелось бы и мне догадаться… – буркнул силач.

– Порядок, Ингвар! У греков в стране такой порядок, что впору хорошему военному строю. Каждый на своем месте, каждый хоть немного, но дает что-то на благо империи. Для себя, конечно, работает, но при этом все устроено так, что работает и для страны, даже не желая того. Поэтому они и сильны все вместе, хотя каждого в отдельности не назовешь сильным. Все дело в порядке… Понял, наконец?

– Ага… – еще больше озадачился Ингвар. Подумал. – Нет, Косильщик, чепуха какая-то получается… Место, строй, порядок… При чем тут богатство…

– Это у греков называется цивилизация.

Ингвар еще подумал. Перекинул тяжелую секиру Глитнир с одного плеча на другое.

– Цивилизация по-гречески – это как чепуха по-нашему? – спросил он едко.

– Да, почти, – Косильщик весело сузил светлые глаза. Насмешливо пожаловался Любене: – Знаешь, Сьевнар, сколько зим я знаю этого парня и до сих пор удивляюсь его твердолобости. Пусть мне никогда не взяться за рукоять Пожирателя, но втолковать ему что-нибудь – все равно что разжевать мешок сухого гороха!

– Да, я такой, – самодовольно подтвердил силач. – Однажды в земле саксов меня ударили по голове доской. И ничего – доска в щепки. Только в щеке осталась заноза и в ухе потом звенело. Голова у меня очень крепкая.

– Вот и я о том же! Камень – не голова…

Любеня улыбался, поглядывая на Заринку. Девушка тоже прислушивалась к их разговору. Пухлые губы шевелились чуть заметно – так легче разбирать быструю чужую речь…

Следующие дни прошли оживленно. Хан Тервел был занят подготовкой к штурму. Ну да, все те же метательные машины, передвижные башни, черепахи, лестницы, бревенчатые настилы, что подкатываются ко рву, и еще многое и многое, что требует наука взятия крепостей. Хан, образованный человек, хорошо разбирался в механике, в частности в механике военных машин, лично наблюдал за всеми работами. Приказывал пороть ленивых, не разбирая – болгарин или ромей.

Коренастый силач Кайрам со своими волками-бири многих разложил на земле, оживляя усердие свистом плетей. Под таким надзором работы шли быстро и безостановочно.

Юстиниан скоро отстранился от этих низменных хлопот, приличествующих скорее ремесленнику, чем правителю. Да и не до того стало. Он вдруг затеял переписку с Тиберием, передавая послания через парламентеров.

Противнику он писал собственноручно, не желая терять в обычной диктовке писцам пыл и напор. В возбуждении вдохновения автократор разбрызгивал по бумаге чернила и приличиями себя не стеснял. Изобретал такие выражения и обороты, что попрошайки с константинопольских базаров, известные крапивными языками и дурным горлопанством, могли пустить завистливую слюну до земли.

Описывая в подробностях грядущие казни предателей, автократор клялся самыми страшными клятвами, что, если город не откроет ворота, снисхождения не будет ни старым, ни малым, ни больным, ни праведникам. Даже младенцев вырежут из чрева матерей, чтобы те, еще не рожденные, тоже ответили за измену отцов. Впрочем, автократор не обещал снисхождения, даже если Константинополь откроет ворота.

Ответы Тиберия выглядели куда красивее с точки зрения каллиграфии, но по содержанию мало чем отличались. Угрозы, насмешки, требования подчиниться и сдаться, иначе его укоротят уже не на половину носа, а начиная от шеи. Судя по грубости стиля, к этим посланиям явно приложил руку архонт столицы Ираклий Деместр, этот мужик в бархате и парче, родственник Тиберия. Автократор пообещал себе не забыть – вот еще один кандидат на то, чтобы его палачи доказали свою фантазию и виртуозность.

«На этих листах бумаги есть все, не хватает только шлепка навоза!» – как остроумно выразился стратиг Менандр Акоминат, прочитав, с позволения Юстиниана, одно из константинопольских посланий. Острого на язык патрикия базилевс в последнее время сильно приблизил к себе в знак благоволения к родовой знати.

Постепенно в игру включились и приближенные Риномета. Запугивать неприятеля оскорбительными письмами показалось им хорошим занятием, чтобы убить время и продемонстрировать собственную лояльность. А уж те, за стенами, узнавая живописные подробности о собственном рождении от совокупления матерей с крупным и мелким рогатым скотом, просто не могли не ответить.