Тут объявляют о приходе госпожи де Б… (в другом салоне те же речи держит госпожа Г…): «Вы сегодня вечером едете смотреть „Калигулу“? — Да… — Ах, сударыня, вы единственная отвечаете да; какие же у вас связи, если вы смогли получить хорошую ложу! — Но у меня нет ложи… — И у вас тоже? Какая прелесть; в таком случае мы не имеем никакого права жаловаться: если автор „Маркиза де Поменара“ (в первом салоне), если автор „Продолжения бала-маскарада“ (во втором салоне)[325]не имеет доступа во Французский театр, что уж говорить нам, простым смертным… — Признаюсь, со мной такое происходит впервые за тридцать лет; я ведь была свидетелем триумфа всех наших великих сочинителей; я присутствовала, полагаю, на всех сколько-нибудь значительных премьерах, от „Агамемнона“ Лемерсье до „Анджело“ Виктора Гюго[326]. Я, правда, послала слугу нанять ложу всего за месяц до премьеры, но я ведь и прежде всегда поступала точно так же; тем не менее сегодня я вынуждена просить приюта у друга-журналиста. — Что тут скажешь? Журналисты сегодня царствуют; все стремятся им услужить. — Царствуют? Скорее уж судят. — Что ж, пристрастные судьи хуже самовластных царей».

Уже по этому прологу вы можете судить о том, какие огромные перемены произошли за последние несколько лет в составе публики, имеющей доступ на первые представления. Люди элегантные этого доступа лишились: исключения так редки, что о них не стоит и говорить. Поэтому нас весьма удивило явление в королевской ложе господина герцога Орлеанского с супругой, принцессы Клементины и принцев. Господин герцог Орлеанский, что бы кто ни говорил, любит людей острого ума и благоволит к Александру Дюма[327]; это вполне естественно и доказывает его хороший вкус. Однако первые представления нередко превращаются в мелкие литературные мятежи, которые зачастую не способно предотвратить даже присутствие принца крови; а в таком случае разве не слишком большая неосторожность — быть беспомощным свидетелем этих бунтов? Не говоря уж о том, что «Калигула» — пьеса о людях, которые презирают королевскую власть, пьеса об императоре, который погибает от руки убийцы. Вся она есть не что иное, как цепь более или менее дерзких заговоров, описываемая более или менее сильными словами, которые, к несчастью, будят тягостные воспоминания. Разумеется, мы не собираемся проводить никаких параллелей между тогдашним временем и нашими днями, между римским цезарем и нашими королями; но, хотя применения и невозможны, не подлежит сомнению, что некоторые заповеди римских республиканцев мы в свое время слышали в недурном французском переводе. В стране, где королева не может без ужаса смотреть, как супруг ее садится в экипаж и едет на прогулку, в эпоху, когда убийства сделались ежеквартальными, слова «заговор», «сговор», «тайный союз» звучат довольно грозно, и мы полагаем, что принцам из королевской фамилии не может доставить удовольствия такой вымысел, который напоминает им об их повседневных тревогах. Поэтому-то мы убеждены, что принцам не пристало — во всяком случае, явно и открыто — присутствовать на первых представлениях, и думаем, что господин герцог Орлеанский, который, возможно, еще пару дней назад придерживался иного мнения, сегодня совершенно согласен с нами. Однако королевской фамилии было заранее известно, что автор приготовил приятный сюрприз, посредством которого изящно и тонко выразил почтение герцогине Орлеанской; было известно, что сделанная его рукой копия пьесы, написанная образцовым почерком, а возможно, и образцовым слогом и украшенная прелестными рисунками Буланже, Доза и пр., будет ожидать герцогиню в ложе, словно самое обычное либретто; членам королевского семейства льстила эта предупредительность, обличающая элегантность и хороший вкус, и они не хотели испортить праздник автору, отказавшись присутствовать при его триумфе… они пришли, быть может, против воли, чтобы не огорчить талантливого сочинителя; то была ошибка; правда, подобные ошибки так редки, что, пожалуй, заслуживают похвалы; однако — увы! — тому, кто рожден принцем, приходится остерегаться всего, включая благие намерения.

Кроме принцесс крови в зале присутствовали принцессы театра. В ложах первого яруса сидели все парижские актрисы: мадемуазель Эльслер, госпожа Дорваль, мадемуазель Фалькон, госпожа Вольнис, мадемуазель Анаис, мадемуазель Жорж, мадемуазель Полина Леру, госпожа Дабади — все решительно, кроме мадемуазель Дежазе, чьего отсутствия нельзя было не заметить. В зале присутствовали не только все актрисы, но и все актеры Парижа и даже Версаля, за исключением Арналя и Лепентра-младшего — их всем очень недоставало. В наши дни первое представление любой пьесы напоминает торжественные церемонии из «Мещанина во дворянстве» или «Мнимого больного»[328]: все актеры столицы являются сюда в самых живописных нарядах; зрелище это радует глаз; впрочем, мы полагаем, что общую картину портят разбросанные повсюду группы журналистов: следует потребовать, чтобы они тоже облачались по такому случаю в особое платье — это произвело бы превосходное действие. Одно нехорошо — это пикантное зрелище возобновляется слишком часто. Столь полное собрание столичных знаменитостей, разумеется, представляет большой интерес для юноши из провинции, который накануне приехал в Париж, а назавтра его покинет. Этот любознательный путешественник будет очень рад возможности увидеть в один вечер весь парижский драматический люд; он может вернуться домой и сказать, не погрешив против истины: «Я видел мадемуазель Марс, я видел мадемуазель Жорж» (он-то, впрочем, говорит просто Марс и просто Жорж; он полагает такую манеру очень элегантной; мы его мнения не разделяем). Он не обязан уточнять, в какой роли он их видел, не обязан излагать свои впечатления и уподобляться тому незадачливому шутнику из старой комедии театра «Варьете», который утверждал, что Тальма — человек очень холодный и не произвел на него ни малейшего впечатления. «Как, — спрашивали у этого скептика, — он не заставил вас содрогнуться в роли Ореста?» — «В роли Ореста я его не видел». — «А в роли Гамлета?» — «Я не видел его и в роли Гамлета». — «Но где же в таком случае вы его видели?» — «Я однажды видел его в фиакре, и это оставило меня совершенно равнодушным». Повторяем, для юного провинциала увидеть знаменитую актрису — праздник; но мы, наслаждающиеся этим праздником регулярно, мы мечтаем о другой публике; мы хотели бы, чтобы в модных ложах в дни премьер можно было бы увидеть хотя бы одну женщину, о которой позволительно с чистым сердцем сказать: «Она не участвует ни в каких представлениях».