Еще никогда она не видела его так близко; с тех пор как он тогда забрал ее с корабля и накормил супом. Первое время он несколько раз заглядывал в жилище прислуги или на кухню, чтобы удостовериться, что с нею все в порядке, что она не испытывает недостатка ни в чем, но с тех пор она видела его лишь издалека. Когда выплескивала помои и набирала свежей воды или выносила отбросы. Он казался одиноким, когда стоял в саду и смотрел на реку; одиночество, которое она хорошо понимала.

Он был старше, чем запомнился ей с первой встречи. Глубокие складки тянулись от уголков рта вниз, теряясь в бороде; тонкие морщинки веером расходились от глаз, которые испытующе разглядывали ее.

Она покраснела до корней волос.

– Может быть, у меня найдется для тебя другая работа. Идем со мной. – Кивком он приказал ей следовать за собой. – А себе на кухню присмотри в городе какого-нибудь парня, – бросил он через плечо повару. – Возьми хоть двоих!

– С… спасибо, туан, – заикался повар смущенно, но счастливо. – Большое спасибо! Великодушно с вашей стороны!

Широкими шагами туан шагал впереди; девочка едва поспевала за ним, все-таки она была на две головы ниже его.

Бунга, которая стояла на веранде у накрытого стола наготове, чтобы обслуживать туана, бросила в ее сторону разгневанный взгляд, который откровенно говорил:

Ну что ты там опять натворила?

Туан обвел ее вокруг дома, ко входу с торца.

От волнения девочка перестала дышать, входя за ним в дверь; она еще никогда не была в этом доме; тут же у нее открылся от изумления рот, когда она увидела все, что было в этом просторном высоком помещении. Огромная кровать, на которой могли бы уместиться несколько человек. Ослепительно белые простыни, которые с виду были прохладными и гладкими. Полированное дерево чудесной мебели.

Столько света, столько воздуха.

Туан открыл одну из трех дверей и подозвал ее. В маленькую комнату, предназначенную для одежды; никогда бы она не подумала, что у кого-то могло быть столько рубашек и брюк, сюртуков и обуви.

– Вот для этого ты мне и понадобишься. До сих пор это было обязанностью Кембанг, но она будет рада, если ты возьмешь на себя часть работы. Тебе придется поддерживать здесь порядок. Убирать и развешивать вещи, когда их принесет доби-валлах, и отдавать ему в стирку белье. Следить за тем, чтобы не было оторванной пуговицы, и не разошелся ли шов. В случае чего устранять непорядок. Справишься?

Девочка кивнула; голова ее закружилась от непостижимого счастья.

Уголок его рта приподнялся:

– А говорить ты умеешь?

Крохотная улыбка заиграла на ее губах:

– Да, туан.

– Да – ты можешь говорить? Или да – ты справишься с этой работой?

Ее улыбка стала чуть более обозначенной:

– Да, туан. И да, туан.

Его губы тоже дрогнули:

– И имя у тебя тоже есть?

Пока она обрела способность говорить, пока научилась немного понимать по-малайски, никто уже больше не спрашивал, как ее зовут; с тех пор она так и оставалась просто Девочка.

– Мей Ю, – еле слышно ответила она.

Его брови пришли в движение, когда он обдумывал это.

– Драгоценный нефрит? Или красивый нефрит? Ведь именно это означает твое имя?

Она кивнула. Ее светлая кожа, ее тонкие черты стоили много денег тем людям, что купили ее у родителей и увели на корабль.

– Хорошо. – Он кивнул ей, взял наугад какую-то из белых рубашек и надел на себя. – Если будут вопросы, обращайся с ними к Кембанг. Она же выдаст тебе все для шитья.

Она набрала воздуху, чтобы ответить, но тут мужество покинуло ее. Говорить по-малайски ей было трудно: она много слышала на этом языке, но говорить на нем ей почти не приходилось.

– Что?

– Тысяча… тысяча спасибо, туан. Вы не пожалеете… про это.

Его губы снова дрогнули:

– Я надеюсь.

Он просто ушел, оставив ее одну. В своей спальне. Среди своей одежды.

С колотящимся сердцем Мей Ю ждала, что кто-нибудь прибежит и скажет, что ей нечего здесь зевать без дела – и прогонит ее на кухню. Но никто не приходил.

Она осторожно огляделась, стоя в проеме двери. Вокруг не было ни души.

Она медленно обошла полки, запоминая, где что лежит и как сложены предметы одежды. Осторожно провела рукой по стопке рубашек, по искусно вышитому жакету, лишь кончиками пальцев, чтобы не повредить тонкие ткани своими изработанными руками. Ее взгляд упал на большой короб, который стоял в углу на полу и до краев был наполнен скомканными вещами: белье в стирку, для доби-валлаха.

Она тайком огляделась, действительно ли никто не видит.

Мей Ю взяла из короба рубашку, которая лежала сверху, и прижала ее к лицу. Глубоко втянула запах соли и водорослей, промокшей и высохшей на солнце кожи и влажной меди.

Тогда, в том мрачном корабельном трюме, он смотрел на нее сверху вниз словно великан; он казался таким большим, что без усилий мог бы достать с неба солнце, если бы потянулся к нему, мог нагрести в ладони звезд. Его голос звучал приветливо, как крепкий чай, и так успокоительно, хотя она понимала не все, что он говорил.

Он подобрал ее с полу, словно увядший цветок, унес с корабля как героический воин принцессу. Всю дорогу держал ее на руках – и на борту другого корабля, и в повозке, пока не привез сюда.

Когда она прижималась лицом к его груди, ее окутывал этот запах, который разбавил ее страх, смыл ее стыд. Дал ей непостижимое, непомерное чувство, что она спасена.

Что ее больше никто не обидит.

Георгина глубоко вздохнула. Этот вязкий, сырой воздух, с которого чуть не капало, едва освеженный сильным бризом, подсаливал сочно-пряный запах листьев, оглушительно сладкий аромат цветов. Она наслаждалась потом, который покрыл ее кожу влажной пленкой, приклеивая ткань по всему ее телу и капельками собираясь на лбу и крыльях носа.

Она блаженно жмурилась, глядя в синее небо – в Англии сила излучения никогда не достигала такой синевы. Ее глаза упивались насыщенной зеленью деревьев, яркими красками соцветий и напитывали ее душу. Даже лесок, превратившийся за это время в джунгли, который она когда-то любила, а позднее избегала его, имел для нее теперь приветный вид; она снова была дома.

– Ты уже устроилась? – осведомился Гордон Финдли.

– Да, спасибо. – Георгина прихлебывала чай.

– Места хватает? И… всего остального?

– Конечно. – Она опустила взгляд.

Георгина не хотела показать, как она рада опять жить в Л’Эспуаре. Ее отец не понял бы этого; даже ему было очевидно, насколько тесен и беден этот дом по сравнению с Боннэром. Раковина, поцарапанная возрастом и штормами, покрытая мхом и заросшая лишайником, которая еле держится на краю скалы, а под нею пенится и завихряется воронкой вода времени.