— Что?

— Кажется, пистолет стащили.

— Какой пистолет?

— Травматический. Для стрельбы резиновыми пулями.

— А сейф? — задвигал бровями Каллимулин, и всегдашнее простодушие сменилось на его лице озабоченностью. — Пистолет лежал в сейфе?

— Какой еще сейф? Нет у меня никакого сейфа!

— Н-да! — у Каллимулина сделалось страдальческим выражение лица, он возвел глаза к потолку и попытался сообразить, как быть дальше. — Сейф должен быть! Нельзя без сейфа! Не положено! Участковый наличие сейфа проверял? А, Евгений Николаевич?

— Проверял, проверял! А сейфа нет. И никогда не было. У меня, если так интересно, еще охотничье ружье есть и патроны к нему. Лежат себе, целые и невредимые, в диване…

Я подвел Каллимулина к дивану, приподнял сиденье и указал на ружье в чехле и охотничий рюкзак с патронами. Уф! — отпечаталось у того на лице, и, заулыбавшись, Каллимулин ухватил меня под руку и заглянул в глаза:

— Евгений Николаевич, давайте напишем, что пистолет взяли из сейфа. И вам будет хорошо, и мне спокойно. А там установите сигнализацию, купите себе сейф или я вам подарю на день прокуратуры. А, Евгений Николаевич?

— Принято! — кивнул я и направился к жене, которая с порога кабинета нетерпеливым жестом призывала меня.

Брезгливо морщась, она сказала, что эксперту нужны наши отпечатки пальцев — ее и мои.

— Еще и через это пройти!.. — едва слышно обронила жена, нервно дергая и перебирая дымчатую косынку на шее. — Точно это я украла…

— Извини, что так получилось, — выдохнул я и невольно умилился, глядя, как от моего дыхания вздымается легкая золотистая прядка у нее на виске. — Но это процессуальная необходимость. Извини.

Мы прошли в гостиную, где на журнальном столике разложил свои принадлежности эксперт, худосочный задумчивый капитан милиции с тем выражением лица, с каким решают в уме сложную арифметическую задачу.

— Нашли что-нибудь, капитан? — спросил я, подавая эксперту руку кверху ладонью. — Есть отпечатки?

— Нет. По всей видимости, работали в перчатках, — отозвался тот и густо мазанул по моим пальцам валиком с черной краской.

— Тогда все это бессмысленно, эта ваша мазня. Только руки загадишь…

— А вдруг?.. — философски протянул капитан и прижал мои измазанные пальцы к листку бумаги.

«Мерзкая процедура! Мерзейшая! — подумал я, испытывая неизъяснимое желание засветить эксперту пятерней по уху. — Будто в зоологическом музее булавкой прикалывают к картону букашку. Ну, гниды, охотники до чужого, уж только мне попадитесь!..»

И чтобы не видеть, как эксперт накатывает краску на ладони жены, я ускользнул в ванную и принялся с остервенением намыливать изгаженные руки мылом. При этом я старался не смотреть на свое отражение в зеркале, ибо разумел — ничего хорошего там не увижу. И в самом деле, какие глаза могут быть у человека, осуществляющего высший надзор за соблюдением законности в сфере борьбы с организованной преступностью, когда его самого обворовывает наглая, неорганизованная (в чем я изначально был уверен) шпана?!

Тут я почувствовал, что в ванную вошла жена и с порога смотрит на мой затылок. Она всегда так входила — в ванную, в гостиную или в спальню, — останавливалась в дверях и смотрела, где я и какой учинил непорядок: оставил на журнальном столике чашку с недопитым кофе, не выключил телевизор или, после того как валялся с книгой на диване, не сложил и не отнес на полку плед. Раньше я не замечал ее взгляда и укоризненного молчания, теперь же, в мгновения нечастых наших встреч, когда она так смотрела мне в спину, между лопатками у меня вдруг оживал встревоженный муравейник.

— Что? — отрывисто спросил я, не оборачиваясь, продолжая с тщанием смывать с кистей мыльную пену.

— Следователь спрашивает, что взяли.

— А черт его знает! Денег в доме не было. Может, какие-нибудь цацки? Ты не смотрела?

— Взяли все мои украшения. Золотые часы, которые ты подарил к моему юбилею, колье — твой подарок к годовщине свадьбы, кольцо с рубином — в честь… — Она запнулась, но через силу договорила: — Видно, и это надо было мне потерять!

В ее голосе я отчетливо различил горечь, но не из-за потери «цацек», а глубокую, застоявшуюся, повергающую в смятение, но и оставляющую мне надежду на возможные благие перемены. Я даже на секунду возликовал: «Ничего не взяла! Значит, ушла не навсегда? — И тут же охладил свой пыл: — А может, все оставила, чтобы забыть и не возвращаться?»

В прихожей что-то гулко упало и лопнуло, рассыпался стеклянный звон, кто-то сквозь зубы чертыхнулся и раздавил подошвой осколки.

— Так, достало! — все так же пряча от жены глаза, проскользнул я мимо нее из ванной. — Пойду и выгоню всех вон — оперов, экспертов, следователей гребаных! Весь дом истоптали!

— Евгений Николаевич, осмотр закончен, уходим! — на упреждение крикнул мне сообразительный Каллимулин, едва узрел, как я кавалерийской рысью несусь по разгромленной прихожей, с вздыбленным загривком и злобно перекошенным ртом. — Не сомневайтесь, сделаем все возможное. Как говорится, вопрос чести.

Я проводил Каллимулина до ворот, на прощание пожал ему руку, хотя, по правде сказать, хотелось послать всю следственно-оперативную группу вместе с ее начальником туда, куда почта не доходит, и вернулся в дом. На пороге меня встретил, усевшись столбиком и равнодушно зыркая желтым глазом, старина Абрам Моисеевич, вынырнувший на свет божий неизвестно откуда.

— Ты где шлялся, пархатая сволочь? Прятался от погрома? — попрекнул я кота и потрепал его за ухом. — Вместо молока будешь сегодня пить воду!

На звук голоса из дома вышла жена. Руки у нее безвольно провисли, лицо осунулось, вокруг рта обозначился белый треугольник, какой появлялся в последние годы, когда у нее внезапно прихватывало сердце.

— Что с тобой? Тебе плохо? — обеспокоился я и попытался взять жену за руку, чтобы прощупать пульс — нет ли признаков мерцательной аритмии.

— Мне хорошо. — Она мягко, но непреклонно увела из моих ладоней руку и вздохнула. — Мне очень хорошо! Только девать себя некуда. Скоты! Все фотографии, все альбомы и письма разбросаны. Точно прожил жизнь, а в нее залезли с ногами, разорили и уничтожили. Надо бы тебе помочь привести все в порядок, но я не могу. Не обижайся, но потом, в другой раз.

— Да-да, конечно, я и не думал здесь оставаться: впервые в собственном доме противно, мерзко. Поеду на дачу, а там как-нибудь… Тебя подвезти — я помедлил, но все-таки произнес это неверное слово: — домой?

Жена отрицательно качнула головой и, махнув на прощание ладошкой, пошла к калитке. Пока она шла, я стоял и смотрел ей вслед: маленькая, печально согбенная, немолодая… Что оттолкнуло ее от меня? Ведь еще недавно она была другой, а теперь в ней не сокрыто ни любви, ни ненависти, как у живого счастливого человека. Сердце у меня невольно сжалось, слезы набежали на глаза, но я боялся смахнуть их пальцами со следами плохо вымытой черной краски…