— Так уж и в монастырь! — фыркнула Сорокина. — Скажете тоже!

— Покайся, Алла! — ерничая, немедля высунул из-за монитора кроличью физиономию хохмач Мешков. — Кто готовил на отправку в Генеральную прокуратуру дело Кулиева? Сорокина! Кто, таким образом, подставил отдел? Сорокина! Кто…

— Закрой рот, Мешков! — взвилась импульсивная Сорокина. — Кролик! «Никого нет дома!»

— Позвольте! — возопил Мешков, ухмыляясь. — Это оскорбление!

— Рот закрыли! — рявкнул я, чувствуя, что шерсть у меня на загривке вот-вот встанет дыбом. — Всем работать! Арбайтен! Мешков — за старшего, а мне надо сходить в УБОП. Если что-то срочное — я на телефоне. Все!

Я шел по коридору, и бессильная злоба душила меня. Вот так, ни за что ни про что, из-за какого-нибудь пустяка, по сути своей никаким образом не влияющего на доверенное мне дело, затевается обыкновенная гнусность с переворачиванием пустых бумажек, выискиванием провинностей, или, как у нас говорят, «блох», требованием объяснений и покаяний — одним словом, с полным арсеналом пыточных средств, каким орудует в наше цивилизованное время осовременившаяся инквизиция в каждом государственном учреждении или организации. Раньше несчастных подвешивали на дыбу или надевали «испанские сапоги», теперь доводят до инфаркта на внеочередной аттестации или коллегии: красиво и бескровно, а главное — результативно!

«Куда-нибудь! С глаз долой! — думал я, с ненавистью глядя на желтые стены коридора управы. — Пойду к ментам, выпью коньяку. Хотя что-то подагра, черт бы ее подрал, зашевелилась…»

— Привет, Николаевич! — остановил меня у выхода из здания начальник отдела по надзору за законностью оперативно-розыскной деятельности Гнилюк. — Куда хромаешь? В ментовское управление? А я только оттуда. По твоей краже уже завели оперативно-розыскное дело, так я его полистал. Обнаглел, скажу тебе, народец! Никого не боятся.

— У меня давно уже создалось впечатление, что нация вырождается: или гнилые сперматозоиды, или дикий капитализм так влияет, но в последнее время на свет вылезают одни уроды. А может, вырастают и перерождаются в таковых?

— А? Вот и я о том же, — согласно закивал лысой, как яйцо, головой Гнилюк. — Я им говорю: ОРД завели, а работать по нему кто будет? Только за этот год в твоем районе совершено полторы сотни краж с проникновением, и лишь по десяти процентам таких дел проведены хоть какие-то оперативно-розыскные мероприятия. Остальные лежат мертвым грузом. Я им говорю: в чем дело, господа хорошие? А они мне: так некому! То у них сокращение, то реорганизация, кадры не держатся, лучшие уходят. А если какая-то сановная шелопень проезжает транзитом через область или в столице нарисовывается международный чемпионат — пиши пропало: на обеспечение мероприятия задействуется весь личный состав. Не преступления раскрывают, а сидят по кустам и точкам… — Гнилюк внезапно взмахнул ладонью, изображая неясные фигуры и знаки в воздухе, затем приблизил ко мне узкое фельдфебельское лицо с вытянутым хрящеватым носом и перешел на шепот. — А что это на тебя набросились с проверкой?

— Готовят на выдвижение. А может, дадут орден.

— Врешь! У нас ордена сам знаешь кому дают…

Я недвусмысленно пожал плечами и пошел от Гнилюка прочь. Он, этот Гнилюк, наверняка тоже включен в комиссию, но до поры прикидывается несведущим: а вдруг удастся меня разговорить. Что за серпентарий, право? А ведь со многими я был хорош, и водку пил, и переделал много негласных дел, пока пребывал на ступеньку ниже в табели о рангах. Нет, во все времена порода человеческая неисправима! Как это у Гоголя? «Один там только и есть порядочный человек: прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья».

Пользуясь отсутствием автомобилей на проезжей части, я наискосок перешел дорогу и побрел к бульвару, осторожно ступая на левую ногу, большой палец которой уже понемногу наливался подагрическим огнем. Приноравливаясь к вынужденной хромоте, я все больше смотрел под ноги, чтобы не оступиться и тем самым не спровоцировать острую боль в суставе, и потому лишь в последнюю секунду заметил Квитко, идущую мне навстречу. Почти одновременно распознав друг друга, мы приостановились и вынужденно раскланялись, как шапочные знакомые, которым давно не о чем говорить.

— Ну как, втягиваетесь после командировки в колею? — спросил я затем только, чтобы заполнить пустоту молчания, тут же образовавшуюся между нами, тогда как про себя подумал: опять эти пучки волос, высовывающиеся из-под резинки, и прежнее на ней пальтецо, коротковатое, точно с чужого плеча, и такие же, как в день нашего знакомства, непрозрачные и темные, будто сгустки кофе, зрачки! На кого я позарился, старый дурак?! А впрочем, есть в ней что-то печальное, а я всегда, будто карась на червяка, ловился на сострадание…

— С трудом. И почему все хорошее так быстро проходит? — двинула краешками губ Квитко, как бы намереваясь улыбнуться, и коротко глянула мне в глаза: все ли еще зол на нее и обижен?

«Нет, матушка, ни в коем разе! Мнится, что стану помнить до смерти? Забыто и быльем поросло!»

— Нет повода для печали. У вас еще столько хорошего впереди, — сказал я, едва шевеля губами, и равнодушно раскланялся.

Мы разошлись, и еще какое-то время я слышал удаляющийся цокот каблучков по асфальту.

Вот и все. А столько было переживаний! Жизнь часто преподносит нам, как манну небесную, копеечные ценности, воздвигает на пути мнимые величины, заманивает и соблазняет придуманными страстями. Мы, будто канатоходцы, балансируем на проволоке, увлекаемые нелепыми жизненными обстоятельствами то влево, то вправо, а нужно всего лишь не смотреть вниз, стараться не терять равновесие и упрямо идти вперед.

Прихрамывая и в душе чертыхаясь от боли, я поднялся на третий этаж областного управления внутренних дел, целое крыло которого занимало специальное подразделение по борьбе с организованной преступностью и коррупцией, в обиходе именуемое «шестеркой». В приемной мне приветливо улыбнулась средних лет секретарша, некрасивая, широкая в кости женщина с выразительными глазами, жестом указала, что путь в кабинет начальника свободен и вдогонку спросила:

— Вам, как всегда, эспрессо?

— Плюс конфету «Ромашка», если уж как всегда. И Кравченко чего-нибудь налейте — одному пить скучно.

Новый начальник «шестерки», полковник милиции Василий Игоревич Кравченко, в выгодную сторону отличался от предыдущего — горлопана и моего недоброжелателя Феклистова, которого с повышением перевели в начале года в главк. Если Феклистов был «из нынешних» — быстро народившихся, как опята на гнилом пеньке после осеннего дождика, бесцеремонных, наглых, пробивных, то Кравченко производил странное впечатление старорежимного офицера с барским воспитанием и в то же время мягкого, незлого и, насколько это возможно при его должности, вполне порядочного человека. Высокий, светлоликий, синеглазый, с нежным румянцем на щеках, он умел управлять коллективом без излишнего крика, но достаточно жестко и квалифицированно, выпивал с умом, а кроме того, нравился женщинам и, говорят, по возможности пользовался этим и на службе, и за ее пределами. Как бы там ни было, он был мне по душе, и я часто под предлогом проверок и согласований пропадал у него в кабинете: пил кофе, а бывало — и кое-что покрепче, перетирал скользкие вопросы, проветривал мозги после смрадного воздуха своей управы.