– Я же пытался до тебя достучаться! – срывающимся от негодования злым шепотом произнес Дэн, но, перехватив умоляющий взгляд Лизы, оборвал себя на полуслове.

– Дэн, не тут, – повторил Ивасин. – У тебя будет время все мне высказать и набить морду.

– Видеть тебя не могу! – с горечью произнес Дэн и разжал кулаки.

– Я сам себя видеть не могу.

Ивасин потоптался рядом с кроватью, наморщил лоб и вздохнул. Поставил на тумбочку корзинку с фруктами и растерянно посмотрел на Лизу. Вид у него был до того несчастный, что у Лизы защемило сердце.

– Спасибо, – поблагодарила она за гостинец. – Люблю фрукты.

– Ей еще ничего нельзя! – буркнул Дэн. Ивасин уже развернулся, чтобы уйти, но задержался и положил ладонь ему на плечо:

– Весенин, признаю свою ошибку. И прошу прощения. Когда будешь готов, набери мой номер.

Дэн не кивнул, но и не сбросил руку Петра. Ивасин вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

– Дэн… – тихо позвала Лиза. – Все случилось слишком быстро. У Петра не было времени. Он…

– Он мог бы что-нибудь сделать. Если бы поверил мне. Он мог бы, зная о выступлении, предугадать. Он мог бы…

– Дэн, – перебила Лиза. – Ты сам сказал, что чудовищные ошибки надо исправлять. Дай Петру шанс это сделать.

Дэн посмотрел на нее долгим взглядом, словно не соглашаясь. Но затем вздохнул:

– Только ради тебя, красавица.

* * *

Ты всегда ненавидела меня, моя сестра Амалия. Не простила мне смерти нашей матери, которую я, с твоих слов, убила своим появлением на свет. Не приняла моих, как ты говорила, странностей. В чем была моя вина? В том, что за мою жизнь мама отдала свою? В том, что мне всегда нравилось рисовать и рисунки, как говорили, получались у меня живые?

Помнишь, сестра Амалия, то происшествие на пляже, когда мне было четыре года? То был несчастный случай. Да, знаю. Я не послушала тебя, вошла в воду, оступилась и внезапно ощутила, как что-то утягивает меня вниз. От страха не осталось сил на крик о помощи. Я молча тонула, надеясь, что ты поймешь, что происходит, и спасешь меня. Ты стояла на берегу и смотрела на меня. Я видела твой взгляд – холодный и безразличный, как у рыбы. А потом твои губы вдруг искривила усмешка. Ты поняла, что я не играю, а тону. Я коснулась дна, захлебнувшись не водой, а отчаянием. Легкие горели от боли, тело налилось чугунной тяжестью, глаза выедало солью. А где-то высоко-высоко, словно насмехаясь, как и ты, над моей смертью, светило яркое солнце, плавилось на поверхности, накрывая меня золотой крышкой. «Мамочка, помоги!» – закричала я мысленно, вложив в этот немой последний крик все свое детское отчаяние. Я не хотела умирать. Мне было только четыре года, но я понимала, что умираю. И вдруг кто-то выдернул меня из воды и, баюкая нежно на руках, потащил вверх – к яркому свету. Солнце светило так ослепительно, что я зажмурилась. Это был короткий, но такой прекрасный полет. Никогда еще – ни раньше, ни потом – я не испытывала подобного счастья. Я наслаждалась полетом, как птица, которая долго просидела в заточении и наконец-то вырвалась на свободу. Я плакала от счастья и смеялась. И знала, что несут меня на руках к любящей меня матери. Где-то далеко внизу осталось мое несчастное тело, белело крошечным пятном в толще воды. Мне не было страшно его оставлять. Напротив, я сбросила его, будто стесняющую меня личину. Я летела к моей маме от нелюбящей меня сестры и радовалась этому. Кто-то коснулся моего лба нежным поцелуем. А потом я отчетливо услышала слова: «Тебе надо вернуться». Тогда я заплакала от огорчения. Я маленькая и слабая! Я не хочу туда, обратно. «Ты будешь рисовать. Это будет твоей силой и защитой». Может, все было не так. Может, это все мне потом придумалось. Может, на самом деле, когда я тонула, меня накрыло темнотой. Но сама я верила в эту историю, которую подарило мне мое воображение.

Меня спасли: незнакомый мужчина отодвинул в сторону мою сестру и, не раздумывая, бросился в воду. Возможно, ты, сестра Амалия, испугалась наказания и разыграла спектакль с истерикой. Была бы ты счастлива, если бы я умерла? Наверное. Но я вернулась. И с желанием рисовать. Пока я болела, бабушка Тамара отпаивала меня своей чудесной настойкой. А я, выздоравливая, рисовала, как одержимая. Я нарисовала для бабушки новое платье. И соседка вдруг подарила ей почти такое же. Не подошел размер, как сказала она. Но я знала, знала, откуда взялось платье. Потому что его пожелала бабушке я. А ты, сестра Амалия, наоборот, испортила любимые туфли. Это я нарисовала, что у них сломался каблук. Я могла бы рисовать, желая что-то доброе – тебе, мне, бабушке Тамаре. К примеру, новую крышу нашему дому, такую, которая бы не протекала в дождь. Или «подарить» нам всем по красивому платью. Или билеты на лайнер, которым мы любовались издали в порту. Оно бы сбылось! Так или иначе. Нашлись бы деньги на платья, сосед бы вызвался починить нам крышу или бабушка Тамара, купив стиральный порошок по акции, неожиданно выиграла бы путевки в круиз. Я могла бы так делать, если бы сильно-сильно этого желала. Но все доброе во мне уничтожала ты – своей ненавистью, придирками, словесными издевками и страшными «шутками», которые доводили меня до икоты.

Помнишь, как однажды, когда мне было пять лет и бабушка Тамара уехала на два дня, ты где-то раздобыла светящуюся краску? И пока я не видела, нарисовала ею на стенах моей спальни чудовищные рожи? А когда я легла в постель, ты погасила свет и заперла комнату снаружи на ключ. Я кричала от ужаса и билась в закрытую дверь, потому что со всех сторон на меня глазели страшные рожи, скалились ухмылками. Я умоляла тебя открыть, но ты под дверью наслаждалась моим ужасом. Я слышала сквозь собственный крик твое приглушенное хихиканье. К приезду бабушки Тамары ты стерла рисунки и нажаловалась, что я отвратительно себя вела. Бабушка, помнится, пристыдила меня, потому что такая большая девочка, как я, уже не должна была бояться темноты. Потом, когда я стала постарше, ты налепила на стекло голограмму со скалящейся ведьмой, и сама – тихо, ночью – постучала мне в окно с улицы. На мой крик проснулась бабушка. И, о радость, всыпала тебе. Только на этом ты не угомонилась. Ты постоянно меня задирала, оскорбляла, ломала мою любимую куклу, однажды разрезала на ленты подол моего выходного платья и обставила все так, что это я в порыве гнева испортила наряд. Странно, что бабушка Тамара чаще верила тебе, чем мне. Впрочем, чего тут странного. Ты всегда находила нужные доводы, ты умела манипулировать и убеждать. Мне же оставались мои картинки. Поначалу я рисовала себе подарки – новых кукол, платья, белоснежный корабль, который увез бы меня далеко-далеко от тебя. Только ничего из этого не сбывалось. Я рисовала с обидой и слезами на глазах, тогда как в рисунки нужно было вкладывать душу. Зато когда я выплескивала на бумагу обиды, начинало происходить страшное. У бабушки Тамары после той выволочки, что она устроила мне за испорченное тобой платье, сломалась любимая швейная машинка. Ты же потеряла новые часы. Мне еще было мало лет, но я догадалась о связи между моими настроениями, рисунками и происходящим. И однажды в порыве гнева, ослепленная обидой, я нарисовала тебя на костылях. В тот же день ты споткнулась на крыльце и упала. Нет, тогда, узнав, что ты повредила ногу, как я того пожелала, я не воспылала торжеством. Я испугалась. И даже мысленно просила у тебя прощения, плакала в подушку от раскаяния. Ты слышала, как я плачу. И, может, если бы ты сказала мне что-то ласковое в тот момент, все в наших жизнях с тех пор пошло бы по-другому. Но ты нашла мой спрятанный рисунок и все поняла. С тех пор ты стала меня… бояться. Но твой страх породил еще большую ненависть ко мне. Ты выкинула мои карандаши, сожгла альбомы и устроила бабушке Тамаре истерику, когда она купила мне краски. Ты меня боялась, и поэтому стала больше контролировать. Куда я пошла, с кем, в чем. Если я молчала, значит, что-то замышляла. Если я была радостна и напевала, значит, уже придумала каверзу. Может, будь я в тот момент смелее, я бы нашла, как наконец-то обернуть твой страх в свою пользу. Но я все еще ждала твоей если не любви, то хотя бы доброжелательности. Я сама делала шаги к примирению, но ты так и не простила мне своего падения с лестницы. «Исчадие ада» – так ты, шипя, назвала меня. «Чудовище». Тогда как чудовищем была ты.