Другая причина того, что я старался держаться подальше от дома, заключалась в том, что София всякий раз, взглянув на меня, начинала плакать, и это сводило меня с ума, потому что она полюбила призрак, возлюбленного-демона, в то время как я три столетия назад занимался любовью с Леонорой.

Потом София куда-то исчезла, и ее мать сказала мне, что она вместе с малышом уехала в гости к знакомым в Болонью. Я увидел, что синьора тоже много плакала, и даже через языковой барьер ей удалось передать мне, что я вел себя как полное дерьмо.

Ты должен понять, что моя проблема отчасти усугублялась полной изоляцией. Вынырнув из прошлого, я проверил свой сотовый телефон и обнаружил, что на нем нет ни одного нового сообщения. Абсолютно ни одного. Жаки Моро не было в живых, Марк… ну, в общем, Марк не из тех, кому можно излить душу, Шарли пропадала бог знает где в Африке, а Лотта была недоступна. Казалось, я попал под колпак тайной полиции.

Поэтому я как-то вечером позвонил своей бывшей жене, и та, как только услышала мой голос, сказала:

— Единственная новость, которую я хочу от тебя услышать, это то, что ты лечишься у психиатра.

— Слушай, я собираюсь к нему обратиться, честное слово, но, понимаешь… я… мм… писал как одержимый, и Креббс приезжает завтра, чтобы взглянуть на мою работу, и если она ему понравится, для меня это будет значить миллион долларов. Лотта, только представь себе, что мы сможем…

Но она не хотела меня слушать.

— Знаешь, бессмысленно разговаривать с помешанным, и мне больно выслушивать подобные бредни. Позвони, когда вылечишься.

И Лотта положила трубку. Значит, полная изоляция. Да, хорошо, что я не рассказал Лотте о том, чем занимался — или воображал, что занимаюсь, — на протяжении последних трех месяцев. Вот тогда она, наверное, действительно расстроилась бы. Итак, отлично, я сошел с ума, но, понимаешь, в тот момент я не чувствовал себя сумасшедшим. Я хочу сказать, как художник я был полон сил, потому что, судя по всему, я осуществил эту грандиозную подделку. Я чувствовал себя сумасшедшим в Нью-Йорке, но сейчас этого не было. И, честно говоря, я был оглушен огромными деньгами и перспективой получить еще больше. Так что я с нетерпением ожидал приезда Креббса — по этой причине, а также потому, что, если хорошо подумать, теперь он оставался моим единственным другом.

И вот наступил знаменательный день. Утром Бальдассаре съездил в секретную лабораторию и привез обратно мою картину. Он установил ее на мольберте в гостиной, накрытую черным бархатом, и охранял как дракон, не позволяя никому даже взглянуть на нее хоть одним глазком до приезда Креббса. Франко уехал в аэропорт встречать босса, а я тем временем, сытый по горло гнетущим напряжением, сгустившимся в доме, вышел прогуляться: на восток до набережной Тибра, вдоль по Рипе и назад через ворота Порта-Портезе в развалинах древних крепостных стен. Нельзя сказать, что на улице было тепло, но в Риме уже началась весна; в воздухе чувствовался запах реки, деревья на бульварах покрылись зелеными почками и бутонами.

Вернувшись на виа Сантини, я увидел перед домом черный «мерседес» и поспешил внутрь. Креббс был в гостиной вместе с Франко, Бальдассаром и еще одним незнакомым мне человеком, невысоким крепким парнем с оливковой кожей, в темных очках и с внешностью академика. Все трое стояли и пили «Просекко», и я увидел, что картина все еще закрыта.

Когда я вошел, Кребс издал приветственный возглас, тепло обнял меня и сказал, что по его настоянию они решили не открывать картину до моего прихода. Он представил мне незнакомца как доктора Висенсио де Салинаса, куратора из Паласио де Ливия, частной коллекции герцогини Альбы, что меня в тот момент несколько озадачило, потому что я подумал: «Постойте-ка, не слишком ли преждевременно демонстрировать картину эксперту еще до того, как ее увидел босс».

Бальдассаре торжественно сдернул бархат, и послышались восторженные ахи и охи. Мы трое, Креббс, Салинас и я, бросились к картине, чтобы рассмотреть ее внимательнее, отталкивая друг друга, и меня как-то незаметно оттеснили назад. В конце концов, покупателями были они, так что я пропустил их к самому холсту. Однако и увиденного хватило мне, чтобы понять, что Бальдассаре сотворил настоящее чудо. Масляным краскам требуются многие годы на то, чтобы по-настоящему высохнуть и затвердеть, и они в течение всего этого времени меняют свой вид; даже те работы, которые я выполнил в детстве, до сих пор выглядят совсем свежими, каковыми они на самом деле и являются. Однако этому сукину сыну удалось сделать так, что полотно выглядело старым, оно обладало осязаемой убедительностью старых вещей. Холст потрескался, наполнился тяжестью веков, подобно другим картинам семнадцатого столетия, которые можно увидеть в музеях, и на какое-то мгновение меня затянуло в водоворот времени, словно я и вправду написал эту картину в семнадцатом веке.

Испанец долго разглядывал холст с разного расстояния. Наконец он обернулся к Креббсу, усмехнулся и кивнул — как мне показалось, неохотно.

— Ну? Вы говорили, что это невозможно осуществить, — сказал Креббс. — Что вы думаете сейчас?

Пожав плечами, Салинас ответил:

— Честное слово, должен признаться, что я поражен. Мазки, краски, отблеск кожи полностью соответствуют «Венере Рокеби». И… подготовка тоже безукоризненная; на первый взгляд кракелюры выглядят очень убедительно.

Креббс от души похлопал Бальдассаре по спине.

— Да! Браво, синьор Бальдассаре!

А Салинас продолжал:

— Разумеется, как я уже говорил, после технического анализа пигментов и всего остального я без труда представлю эту картину как подлинную.

Я стоял в окружении улыбающихся лиц, никто не смотрел на меня и не хлопал по спине, и я предположил, что точно так же дело обстояло и с поддельной фреской Тьеполо у Кастелли: все практиковались притворяться, что это подлинник. Сам я не смог внимательно изучить полотно. Как только я стал смотреть на него пристально, у меня заболели глаза, все вокруг стало расплываться, и мне пришлось сесть.

Я снова перевел взгляд на Креббса — он разговаривал с Салинасом, что-то насчет точных размеров холста, и Креббс заверил испанца, что они выверены с точностью до десятой доли миллиметра, и предложил ему взять образцы, потому что ему нужно будет как можно быстрее вернуться в Мадрид, чтобы его не хватились в музее.

Раскрыв чемоданчик, Салинас достал бинокулярные очки, как у часовщиков, яркий фонарик и маленькую черную коробочку размером с футляр для очков. Надев лупы, он закрепил фонарик на голове и включил его, став похожим на ученого-спелеолога. Приблизившись к картине, Салинас достал из коробочки маленький сверкающий инструмент.

— Салинас берет срез слоя краски, — объяснил Креббс. — Крошечный, неразличимый на глаз. Он исследует пигменты и грунтовку на предмет наличия анахронизмов. Которые, разумеется, не найдет.

— Надеюсь. А что это было насчет точных размеров?

— Ну, очевидно, что какое бы заключение ни вынесли эксперты и технический анализ, картина ничего не сто́ит без безупречной «родословной». Если бы речь шла о рисунке либо о какой-нибудь незначительной работе Коро или даже Рубенса, это можно было бы устроить без проблем, как, несомненно, вам хорошо известно. Не составляет никакого труда подготовить купчую семнадцатого века — старина Бальдассаре сможет сделать это левой ногой, — а в Европе тысячи пыльных чердаков и потомков древних семейств, которые за небольшое вознаграждение подтвердят, что их предок граф такой-то действительно приобрел эту картину в тысяча шестьсот таком-то году. Но с подобной работой такие штучки не пройдут, об этом нечего и думать.