«Да, действительно творилось что-то неописуемое, — подтверждала рассказ Карла ван Вахтена Ромола Нижинская. — Люди свистели, оскорбляли актеров и композитора, кричали, смеялись. Монтё бросал отчаянные взгляды на Дягилева, который делал знаки продолжать играть. Споры зрителей не ограничились словесной перепалкой и в конце концов перешли в рукопашную. Богато разодетая дама, сидевшая в ложе бенуара, встала и дала пощечину молодому человеку, свистевшему рядом. Ее эскорт поднялся, мужчины обменялись визитными карточками, и на следующий день произошла дуэль. Другая светская дама плюнула в лицо одному из протестующих зрителей. Принцесса де Пуртале покинула ложу со словами:

Мне шестьдесят лет, но из меня впервые осмелились сделать дуру.

В этот момент разъяренный Дягилев крикнул из своей ложи:

Прошу вас, господа, позвольте закончить спектакль.

На мгновенье воцарилась тишина, но только на мгновенье. Потом шум возобновился с новой силой. Я бросилась за кулисы — там было не лучше, чем в зрительном зале. Танцовщики стояли, чуть не плача, их била нервная дрожь, никто и не думал уходить в гримерные. Собралась толпа, и Василию пришлось пробивать дорогу для Нижинского. Он шел в репетиционном костюме, с лицом белым, как его крепдешиновая рубашка. Обоими кулаками он яростно отбивал ритм, крича:

— Раз, два, три.

Музыку нельзя было расслышать даже на сцене, и единственное, что управляло танцорами, это дирижирование Нижинского из-за кулис. Его лицо подергивалось от волнения. Мне было его так жаль, ведь я знала — этот балет — великое создание. Единственный спокойный момент наступил, когда пришло время танца Избранницы. Исполненный такой неописуемой силы и красоты, он обезоружил даже неукротимую аудиторию. Эту партию, требующую от балерины неимоверных усилий, превосходно станцевала Мария Пильц… В конце представления все были без сил. И снова Василий не смог удержать баррикаду, и гримерная Нижинского была взята штурмом Дягилевым с друзьями и балетоманами, принявшимися горячо обсуждать спектакль и реакцию публики. Теперь, когда все было позади, Вацлав воспринимал происшедшее спокойнее и, поскольку никто пока не нуждался в его энергии и поддержке, расслабился. Взбешенный Стравинский рвал и метал. Но все сошлись на том, что их совместное творение великолепно и когда-нибудь оно будет принято и понято. Все так перенервничали и переволновались, что не могли идти ужинать. Кто-то предложил поехать к озеру, и Сергей Дягилев, Вацлав Нижинский, Игорь Стравинский и Жан Кокто отправились в Булонский лес и только под утро вернулись домой»[226].

Известный французский писатель, друг Дягилева и Нижинского, Жан Кокто вспоминал этот скандал несколько по-иному. Он писал, что «публика сыграла роль, которая ей была отведена. Она смеялась, хлопала, шипела, кричала голосами животных… Разгул переродился в настоящий бой. Стоя в своей ложе, со съехавшей набок диадемой, старая княгиня де Пуртале размахивала веером и кричала:

— Впервые за 60 лет кто-то отважился одурачить меня!

Благородная леди была искренна: она действительно была убеждена, что все происходящее — мистификация».

Через несколько дней после премьеры Стравинский давал интервью в июньский номер парижского журнала «Жиль Блаз», он всячески защищал себя и балетмейстера. О декорациях и костюмах Н. К. Рериха в этой суматохе даже не вспоминали.

«Стравинский раздражен, — писал журнал „Жиль Блаз“. — Публика, посетившая спектакль, реагировала на его новое сочинение „Весну священную“ нестройными выкриками и смехом, в которых терялись жидкие аплодисменты. Но нужно отдать композитору должное — он не кажется расстроенным и не крушит своих завистников. Мы почувствовали это, когда интервьюировали его вчера:

— Что моя музыка не может быть признана сразу, я полностью осознаю. Но отсутствие доброжелательности со стороны публики ничем неоправданно. Мне кажется, что следовало бы повременить с выражением своей разочарованности хотя бы до конца представления. Это было бы и вежливо и честно. Я предложил нечто новое и думаю, что те, кто когда-то аплодировал „Петрушке“ и „Жар-птице“, несколько обескуражены. Но я рассчитывал и на понимание. Я действовал честно; предыдущие сочинения были гарантией моей искренности и могли бы стать доказательством того, что я не имел намерений эпатировать слушателей. Во время премьеры, когда смятение публики достигло такого размаха, что танцоры не могли расслышать музыку, мы, Стравинский, Нижинский, Добужинский и Рерих, были встревожены не столько тем, что наше самолюбие ущемлено, сколько назревавшей опасностью прервать спектакль. И это награда за 130 репетиций и целый год работы. Нижинского критиковали за его хореографию; кто-то сказал, что она не соотносится с музыкой.

Они ошибаются. Нижинский — превосходный художник. Он способен совершить подлинную революцию в искусстве балета. Он не только восхитительный танцор, но и новатор. Его вклад в создание „Весны священной“ очень значителен. Однако я уверен, что когда-то, хотелось бы думать скоро, мою музыку поймут полностью. Неожиданная новизна балета привела Париж в замешательство, но Парижу и известно, как вернуть себе самообладание и забыть свой „черный юмор“. Париж, который восхищается Нижинским-танцором, совершенно не понял его как хореографа. Это прискорбно, но факт…»[227]

Скандал был настолько громким, что даже через пятьдесят лет балерина Мари Рамбер, помогавшая Нижинскому в постановке и танцевавшая в этом балете, вспоминала:

«На премьере Нижинский стоял на высоком стуле в кулисе. Видимый для нас, он пытался помочь нам попасть в такт. Кто-то с галерки закричал:

— „Un docteur! [Доктора!]“

Ему ответил другой голос:

— „Un dentiste! [Зубного врача!]“

Затем еще один:

— „Deux dentists! [Двух зубных врачей!]“

Это было ужасно. Нам было велено продолжать спектакль, но это было отвратительно. Однако мы дошли до конца. Нижинский спрыгнул со стула. Занавес был уже опущен, и он сказал: „Дура публика!“»

Боялся ли повторения такого же скандала Николай Константинович? Несомненно. Правда, декорации для спектакля изготовили заново, некоторые костюмы переделали в мастерских К. Шанель, не говоря уже о новой сценографии Мясина, где было больше танцевальности, нежели в постановке Нижинского. Однако идея балета оставалась прежней, какой ее описывал Н. К. Рерих еще до первой премьеры 1913 года в письме Сергею Дягилеву:

«В балете „Sacre du Printemps“, задуманном нами со Стравинским, я хотел дать картины радости Земли и торжества Неба в славянском понимании. Я не буду перечислять программу номеров балета — в картинах программа не важна. Укажу лишь, что первая картина „Поцелуй Земли“ переносит нас к подножию священного холма, на зеленые поляны, куда собираются славянские роды на весенние игры. Тут и старушка колдунья, которая гадает, тут игры в умыкание жен, в города, в хороводы. Наконец наступает самый важный момент: из деревни приводят старейшего мудрейшего, чтобы он дал расцветшей земле священный поцелуй. Прекрасно стилизовал мистический ужас толпы талантливый Нижинский во время этого таинства.