Описав дугу, бутылки ударились в основание башни, и мгновенно вспыхнуло бледно-желтое пламя. Воспламеняющаяся жидкость растекалась ручьями по броне танка огненными дорожками.

Сняв с шеи автомат, Глымов стал стрелять вниз по разбегавшимся немцам.

Через несколько секунд танк превратился в огромный костер. Танкисты выскакивали из люка. Двое тут же упали под огнем Глымова.

Но по главной улице Млынова шли и шли немецкие танки. Башни безостановочно вращались, стреляя по сторонам. Поредевшая немецкая пехота бежала рядом с танками, стреляя из автоматов.

Из-за разрушенного дома навстречу колонне танков выскочили несколько штрафников с гранатами в руках и вмиг полегли на дороге, сраженные огнем из пулеметов.

Снаряд попал прямо в середину огорода за разрушенным домом, где залегли штрафники. Тела убитых расшвыряло взрывом в стороны, выстрелы русских замолкли. А в образовавшуюся прореху в обороне стали просачиваться немцы. И тогда появился священник. Заткнув длинные полы рясы за пояс, он подобрал автомат одного из убитых, улегся рядом с покойником и спокойно, размеренно начал стрелять. Немцы попали под перекрестный огонь.

Священник, то и дело меняя позицию, продолжал стрелять. У него кончились в рожке патроны, и он бросил автомат, подобрал другой, лежавший возле убитого штрафника, и снова начал стрелять.

Танки грохотали по улице.

Под пулеметным огнем штрафники гибли один за другим. Вот ткнулся лицом в землю средних лет боец в обожженной во многих местах телогрейке… Вот пуля ударила молодого парня в шинели и немецкой каске… Вот еще один упал, споткнувшись на бегу, выронив автомат… Вот взрыв снаряда накрыл двоих штрафников, лежавших за пулеметом. А когда дым рассеялся, к пулемету подполз священник, устроился поудобнее и надавил на гашетку. Пулемет ожил, огонь заплясал перед стволом, затрещали очереди…

Шесть танков с красными звездами на башнях вереницей пылили по проселочной дороге. Следом переваливались на ухабах грузовики с солдатами. Они спешили на выручку штрафному батальону Твердохлебова…

С проломленной крыши начальник особого отдела Харченко смотрел в бинокль на дорогу, выползавшую из леса. И вдруг увидел, как на дорогу вынырнул один танк со звездой на башне, другой… третий…

— Наши танки… — прошептал Харченко и снова посмотрел в бинокль.

И заорал во все горло:

— Наши танки иду-у-ут!

— Вот ты мне скажи, — спрашивал Глымов Балясина, — почему у фрицев в танковом батальоне пятьдесят одна машина, а у нас — меньше тридцати?

— Почему же? — пожимал плечами Балясин.

— Потому что у них начальства меньше, — ехидно улыбался Глымов. — У нас и штаб роты, и штаб батальона, и штаб полка. Значит, и начальники всех этих штабов, а у начальников ординарцы, денщики. Ты понял, сколько дармоедов на один работящий танк приходится?

— А у нас везде так, — усмехнулся Балясин. — Один с сошкой, а семеро с ложкой.

— В корень смотришь, Юрий Григорьич, в самый корень, — Глымов тоже усмехался, качал головой.

Балясин покосился на него:

— Гляжу на тебя, Антип, ну все тебе в советской власти не нравится…

— Все, — выдохнул Глымов.

— Так уж ничего хорошего в ней не видишь?

— До смерти хочу разглядеть и… — Глымов развел руками, — не получается…

— За что ж ты ее так не любишь? — усмехнулся Балясин.

— А ты любишь?

— Люблю.

— За что ж ты ее так любишь, родимую? — повеселел Глымов.

— Вот за то самое. Моя эта власть, народная… И в первую голову она о трудящемся человеке заботится.

— Ну, а я не люблю, — опять развел руками Глымов.

— Вот я и хочу знать, за что? Ты извини, Антип, ежли не хочешь — не говори. Я ж не следователь.

— Слава богу… Почему ж не сказать, Юрий Григорьич, скажу тебе как на духу. За то я ее не люблю — за обман и лживость… — Глымов вздохнул, посерьезнел, уставился на огонь костра. — За то, что у крестьянина землю отняла… добро, нажитое потом и кровью, отняла… за то, что крестьяне во время этой проклятой коллективизации до того оголодали, что матери детей ели.

— Врешь! — испуганно перебил его Балясин. — Не могло такого быть?

— Не могло? — Глымов посмотрел на него долгим взглядом. — Ты где жил-то до войны, Юрий Григорьич?

— Да здесь же, во Млынове. Работал старшим мастером на ремзаводе.

— A-а, тогда понятно, что тебе ничего не понятно… вы как раз тот самый хлебушек и ели, который у крестьянина отобрали.

— В нахлебники меня записал?

— А куда ж еще-то? — усмехнулся Глымов.

— А сам небось из кулаков? — Балясин смотрел на него уже враждебно.

— Из них самых, — Глымов твердо смотрел ему в глаза. — Все отобрали. И хлеб, и скотину, и дом, и все добро… Отца убили, мать с голоду померла, братьев сослали, до сих пор и не знаю, где их могилки… А одного своего братца я сам ел.

— Как ел? — вздрогнул Балясин и со страхом посмотрел на Глымова.

— Очень просто. Мать от голода обезумела, младшего убила и сварила, и мы все ели и не знали, что едим…

— Не знаю, не знаю… не могу я в это поверить, — качал головой Балясин.

— Не хочешь — не верь, дело хозяйское… А потом я беспризорничал по всей матушке России, покуда вором не стал. Тюрьма — родной дом.

— Значит, правду, про тебя говорят, что ты в законе… пахан?

— Ну и что?

— Да ничего… просто интересно… никогда с вором в законе не разговаривал. Ты мне вот скажи, Антип Петрович, чего же ты тогда за эту власть воюешь?

— Ты все равно не поймешь, — улыбнулся Глымов, но улыбка получилась недоброй.

— Чего так? Вроде в дураках не ходил, — пожал плечами Балясин.

— А по мне, не дурак, а так… — Глымов недоговорил, отвернулся, — недоумок…

— Ну почему же? — уже искренне удивился Балясин. — Ты объясни…

— Ты, поди, коммунист?

— Исключили. Но я восстановлюсь. Обязательно.

— Другой бы засомневался, а я верю. И потому ничего объяснять тебе не буду… Бог даст, со временем сам дойдешь. А не дойдешь, стал быть, помрешь коммунистом… туда тебе и дорога.

Они сидели у костра во дворе разрушенного дома — Глымов, Балясин и еще человек десять штрафников. В костре пеклась картошка, которую выкопали на огороде. Несколько штрафников еще перекапывали штыками землю в поисках картошки, несли к костру, складывали на угли. Совсем близко от Глымова, через одного человека, сидел Олег Булыга и слышал весь разговор, хотя смотрел в другую сторону, потягивал самокрутку.

— Готова небось. Давай, вытаскивай…