— Согласно статье 269-й пункту 1-му предусматривается наказание от восьми месяцев до полутора лет арестантских рот за участие в толпе, каковая учинила насилие над личностью и похищение либо истребление имущества. Смягчающими обстоятельствами является наличие племенных, религиозных и экономических разногласий, а также раздражающих общественное спокойствие слухов, — наизусть отчеканил прокурор.

— О смягчающих обстоятельствах умолчите. Хорошенько припугните черносотенцев, — приказал министр и на прощание повторил: — Заклинаю вас, во что бы то ни стало берегите евреев!

— Каким был Дмитрий Богров? — спросила Ляля Лашкарева.

За последний месяц следователя Фененко спрашивали об этом не меньше тысячи раз, но еще никто не спрашивал в самый разгар любовных утех.

— Ах, Ляля, милая… как можно… в такую минуту, — простонал он, лобзая покатую женскую грудь.

— Нет, все-таки скажи, — настаивала Ляля. — Говорят, он был нехорош собой? Его отца, Григория Григорьевича, я часто встречала в обществе, а вот сын нигде не показывался. Может, видела мельком в Коммерческом или Охотничьем клубе. Уверяют, что он был азартным картежником и играл по-крупному.

Фененко пытался закрыть поцелуем ее кукольный рот, но она, уклоняясь от его губ, продолжала щебетать:

— Муж рассказывал, что перед казнью Богров держался с редким мужеством. И подполковник Иванов, он наш сосед, клянется, что Дмитрий Богров был необыкновенным человеком. Правда?

— Да, да! Разумеется, необыкновенный… все, что хочешь… Ляля, я не могу, нельзя быть такой жестокой…

Наконец она сжалилась над ним и зажмурила пушистые ресницы, как делала это всегда, уступая его домогательствам. Фененко быстро распустил пояс ее розового шелкового пеньюара. Полы распахнулись, открыв ослепительную женскую наготу. Ляля нащупала рукой подушку, подсунула подушку под бедра и покорно развела в сторону белые ухоженные ноги. Он нетерпеливо овладел ею, исторгнув из ее уст негромкий стон — единственное, что позволяла себе его любовница даже в самые интимные мгновения. Она лежала неподвижно, покорная его бурным ласкам, а для него сейчас не существовало ничего, кроме ее распростертого тела. Как бы Фененко хотел воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Увы, как ни пытался он продлить наслаждение, последнее мгновение неизбежно наступило. Фененко дернулся от сладкой судороги и разжал объятья.

— Котик, проводишь меня завтра к модистке? — спросила Ляля, открывая глаза.

— К сожалению, не могу, — ответил Фененко, тяжело дыша. — С утра придется ехать на кирпичный завод Зайцевых, производить осмотр.

— Фи, какой скучный! Вы, юристы, вечно заняты, — укорила его Ляля, потягиваясь, как сытая кошечка.

Несколько зевков маленьким капризным ротиком, и она заснула. А на следователя напала бессонница. Он глядел на свернувшуюся калачиком любовницу и размышлял о том, что их роман продолжается с той волшебной ночи, когда провожали старый девятнадцатый век и встречали двадцатый. Хмелея от восторженного взгляда молоденькой, только что вышедшей замуж шатенки, Фененко произносил один тост за другим: «За прогресс! За цивилизацию! За искоренение предрассудков и варварства!» Расчувствовался и Лялин муж, полез пить на брудершафт, а Ляля держала поднос. Так и пошло «menage a trois» — хозяйство втроем. Они с товарищем прокурора сроднились настолько, что обсуждали друг с другом Лялины увлечения.

Ляля по своей натуре не могла сохранять верность одному мужчине. Ее вовсе нельзя было назвать страстной, как раз наоборот, вот и сегодня она жеманилась и дразнила его почти до самого утра. Но без поклонников, без комплиментов, без флирта она не способна была прожить ни дня. Любая приехавшая в Киев знаменитость притягивала ее как магнитом. Однако после очередного любовного приключения она, разочарованная и страдающая, находила утешения в объятьях мужа и испытанного любовника. Если встать на почву предрассудка, рассуждал Фененко, такое поведение достойно осуждения. Но ведь мужчины вовсю крутят романы, так отчего же это возбраняется женщине?

Спрашивает про Богрова! Небось, останься он жив, строчила бы ему любовные записочки в тюрьму. И откуда ему, следователю, знать, каким был Богров, хотя он и допрашивал его на следующий день после покушения. Допрос проходил в камере Косого Капонира, круглого приземистого форта в правом углу Печерской военной крепости, где содержались важнейшие государственные преступники. Фененко чувствовал себя крайне неуютно, потому что ближе к дверям, чтобы иметь возможность сразу вызвать конвой, сидел Чаплинский и буравил следователя таким взглядом, словно доверял ему меньше, чем арестованному.

Богров показал, что во время учебы в Мюнхенском университете увлекся идеями Бакунина и Кропоткина. Вернувшись в Киев, он примкнул к группе анархистов-коммунистов, однако вскоре пришел к заключению, что его товарищи преследуют главным образом разбойничьи цели. «Поэтому я, оставаясь для видимости в партии, решил сообщить Киевскому охранному отделению о деятельности ее. Решимость эта была вызвана еще тем обстоятельством, что я хотел получить некоторый излишек денег». Фененко спросил: «Для чего вам нужен был этот излишек?» — «Этого я объяснять не желаю». — «Сколько вам платили?» — «Когда я впервые явился в охранное отделение, то начальник его Кулябко расспросил меня об имеющихся у меня сведениях и, убедившись, по-видимому, что таковые совпадают с его сведениями, принял меня в число своих сотрудников и стал уплачивать мне 100–150 рублей в месяц». — «И как вы отрабатывали эти деньги?» — брезгливо спросил следователь. Богров без тени смущения объяснил, что ходил в охранное отделение два раза в неделю и между прочим сообщал сведения о готовящихся преступлениях, как например о Борисоглебской организации максималистов, об экспроприации в Политехнической институте. Он выдал динамитную лабораторию на Подоле, способствовал аресту Иуды Гроссмана, предупредил о попытке освободить из Лукьяновской тюрьмы Наума Тыша и о многих других замыслах анархистов.

Богров показал, что после двух с половиной лет службы в охранном отделении у него вновь явилось желание сделаться революционером. Фененко удивленно заметил, что такое желание выглядит нелогичным. Богров парировал, что у него своя логика. И правда, у Фененко сложилось впечатление, что бледный юноша жил по собственным правилам, недоступных пониманию других людей. Его выбор пал на Столыпина, хотя сначала он думал о покушении на царя. «Погодите, это самое важное! — встрепенулся Чаплинский. — Значит, имел место преступный умысел на священную особу государя императора? Что воспрепятствовало исполнению сего ужасного злодеяния?» Богров ответил, что не считал себя в праве совершить поступок, который мог бы навлечь на его соотечественников погром и вызвать дальнейшее стеснение их прав. «Немедленно занесите в протокол, что Мордку Гершкова Богрова остановил страх перед погромом», — распорядился прокурор судебной палаты. «Нет, нет! Я не подпишу, — замахал руками Богров. — Еще не хватало, чтобы правительство удерживало евреев от террористических актов угрозой погромов». — «Тем более занесите в протокол», — настаивал Чаплинский.