руку — может, это сон? Увидел, что все двери в посёлке закрыты наглухо и никто не слышит моих криков. Только у самого дальнего дома горел одинокий фонарь. Не знаю, была ли это школа или, может быть, местная управа. Моё беспокойство достигло предела, я слышал, как усиливается волна писка, видел, как стаи мышей выбегают из дверных щелей, покидают дупла деревьев, выскакивают из переулков и огородов и, слившись в единый поток, покрывающий всю улицу, прыгают и скачут, поднимаясь и опускаясь чёрными волнами. Не было никакой возможности разминуться с ними. Я шёл, и каждый мой шаг приходился на мягкую, скользкую мышь. Казалось, будто я ступаю по раскачивающемуся хлопковому матрасу или по распадающейся гнилой древесине. Как бы я ни прыгал и ни выбирал, куда поставить ногу, я не мог найти устойчивого места. Ещё более странным было то, что мыши под моими ногами не кричали, не нападали в ответ, а лишь изо всех сил выворачивались из-под моих подошв и продолжали свой суматошный забег. В худшем случае они теряли ориентацию, обегали круг по моей спине или плечам, а потом спрыгивали и бросались догонять свою стаю. Плечом к плечу они бесстрашно неслись вперёд, строго придерживаясь одного только им известного плана.

Так я и шёл, разгребая волны мышиной реки, окружённый ими со всех сторон, так что чуть было не потерял сознание от исходившей от них вони. Я бросался то вправо, то влево, то бегом, то шагом, я стучался в каждую дверь, крича: «Землетрясение!» Впереди показались каменные ступени. Здесь мышиная река стала мышиным водопадом: собираясь в шары и цилиндры, мыши скатывались по ступеням вниз, где, мелькая белыми животиками, разбегались врассыпную. Мышиный поток был так силён, что уже опрокинул стоявший впереди навес, снёс дверь и несколько брёвен; поглотив кадки и солому, унёс их прочь. Достигнув узкого переулка, поток сгустился и уплотнился. Часть мышей стали просачиваться в окна домов, часть вскарабкались на крышу и продолжили бег к намеченной цели. Я уже мог разглядеть причал, слабый свет луны, отражающийся в воде, и шёлковые нити белого тумана. Но мышиный поток не собирался останавливаться на берегу или разворачиваться вспять, с лёгким шорохом он безостановочно вливался в реку. Будто кусок цельного полотна, свисающего с края пристани, мыши бросались в воду, а река без малейших усилий принимала их, поднявшиеся волны шумели подобно людной площади. Мыши, бежавшие впереди, уже ушли под воду, а следовавшие за ними всё равно, не останавливаясь, продолжали двигаться вперёд по их спинам. Когда и они тонули, новые ряды продолжали бег по их головам. Те, кому удавалось всплыть, беспорядочно молотили лапками, борясь за свою жизнь, некоторые мыши хватались за хвосты друг друга, соединяясь в связку по пять-шесть зверьков, и дрейфовали на поверхности подобно большой чёрной плётке. Встретив деревянную лодку, мыши, отталкивая друг друга, карабкались вверх; в один миг палуба, мачта, борт, вёсла — всё оказывалось заполнено чёрными мышами, будто на реке вырастал мышиный остров.

Но это был не мышиный остров. Я разглядел — это была полная угольной пыли плетёная корзина, корзина моей тётушки.

Большие горы выросли из костей Паньгу[45],

Малые горы проросли из его тела.

Глаза его стали солнцем и луной,

Зубы — золотом и серебром.

Волосы обернулись травами и деревьями,

И только звери родились из леса.

Даос запел, и вы запели вместе с ним. Я благодарю вас за слёзы в ваших глазах и за то, с какой преданностью вы провожаете её. Ещё больше я благодарен вам за то, что вы прощаете меня, хотя в моих глазах нет слёз. Я преклоняюсь перед вами. Вы подбрасываете белый рис, который крупинка за крупинкой падает на могилу и, качнувшись, замирает. При звуках вашей песни далёкие горы размываются и становятся мягкими, пласты горных пород не спеша поднимаются и опускаются, будто застывшие бурные волны вновь клокочут, повторно разыгрывая миф о великом потопе. Звуки песни, высушенные солнцем, делаются прозрачными и превращаются в безмолвный песок, становятся бликами света на бескрайних волнах.

Его дыхание стало ветром, а пот — дождём,

Кровь обернулась реками и вечной жизнью для него.

В вашей песне содрогалась земля, рушились скалы и древность внезапно вставала перед глазами. Землетрясение началось — страницы небесной книги перелистнулись, тетива натянута, кровоточащая голова коровы висит высоко под боевым флагом рода. Куда ты направишься теперь? Легенды, подобно горькому папоротнику, распространяются по миру, пробуждая ото сна чёрные дыры в толще времён. В пустыне, в густом лесу, в изящном императорском дворце, украшенном лунным светом, — где же всё-таки я? Как-то в далёкой древности истошный вопль неба, отделяемого от земли, заставил кровь Яньди и Хуанди[46] проникнуть в основание стены, просочиться в беспросветные угольные пласты, прокрасться в запутанные, словно заговор, кусачие и жужжащие пиктографические иероглифы… Куда ты ушла? Хе-хе, великий погон захлёстывает небо, великий потоп захлёстывает небо — если человек умер, ни землетрясение, ни обрушение стены, никто не сможет его спасти. Солнце наконец удалилось, падающие звёзды устремились в цветную глазурь, тихие сплетни об отмщении в конечном счёте оказываются лишь шёпотом ветра, и только время в колосе бесчисленных лет демонстрирует вечность и исчерпывающую полноту начала всех начал. И всё-таки ради чего всё это? Одна за другой смерти сплетаются в человеческое бессмертие, на священной горе колосятся ароматные травы, вырастают горы хлебов и разливаются моря хлопка, птицы луань и феникс поют в унисон, прекрасная песнь радостных мужчин и женщин, взявшихся за руки, накрывает волной, — прекрасная и несравненно правдивая, куда ты уходишь? В этом мире испокон веков существуют высокогорья, созвездия и пещеры, мечи и копья, и одинокие лодки на заброшенных переправах, и иссушенные глаза детей, и пустые зеркала бесплодных женщин, и подобные полчищам насекомых толпы людей — так куда ты идёшь? Стена разрушилась, земля содрогнулась, даже если бы каждая страница календаря сулила смерть миллионам людей, даже если бы каждая дорога не имела конечного пункта, даже если бы заключённые и освобождённые поменялись местами, разве не смирилась бы ты с ответом, сочащимся сквозь пласты угля? В памяти моей воскресли добрые мужчины и праведные женщины, которые, стоя у разбитой стелы, безмолвно провозглашают мудрые истины от имени бесчисленных поколений: всё посеянное станет урожаем и неурожаем, любое начало — это повторение и неповторение. Подобный зелёному мху, выросшему на пяти элементах, величественный голос